Аллен Герви

Эдгар Аллан По (биография)

Глава двадцать первая

     Приехав  в  Нью-Йорк,  По  и  Вирджиния  оставались   в   пансионе   на
Гринвичстрит. Чтобы добыть денег на жизнь и оплатить переезд миссис Клемм из
Филадельфии, По устроил одну из тех  хитроумных  литературных  мистификаций,
которые доставляли  ему  такое  упоительное  наслаждение.  В  первую  неделю
пребывания в Нью-Йорке он  посетил  редактора  газеты  "Сан"  и  продал  ему
рукопись "Истории с воздушным шаром",  а  в  субботу  после  его  приезда  в
очередном утреннем номере газеты  появилась  словно  бы  впопыхах  набранная
заметка с якобы только что полученным сообщением об успешном перелете  через
Атлантику на воздушном шаре и обещанием передать все подробности  события  в
специальном  выпуске  в  десять  часов  утра.  Экстренный  номер   вышел   в
объявленное время с рассказом  По,  которому  был  придан  вид  сенсационной
новости, сообщенной корреспондентом "Сан". Искусного переплетения  правды  и
вымысла, присущего  "фантастическому  реализму"  По,  оказалось  достаточно,
чтобы заморочить голову множеству людей, которые, раскрыв рты от  изумления,
читали в газете:

     ОШЕЛОМИТЕЛЬНОЕ ИЗВЕСТИЕ!
     С НАРОЧНЫМ ИЗ НОРФОЛКА!
     ЧЕРЕЗ АТЛАНТИКУ
     ЗА
     ТРИ ДНЯ!

     Поразительный триумф
     ЛЕТАТЕЛЬНОГО АППАРАТА
     г-на Монка Мэйсона
     Благополучное приземление на острове
     Салливана близ Чарлстона (Южная Каролина)
     гг. Мэйсона, Роберта Холланда, Хенсона,
     Харрисона Эйнсуорта и четверых других
     после семидесяти пяти часов полета на
     управляемом воздушном шаре ^Виктория"
     с Континента на Континент,

     В "Истории с воздушным шаром" точно так же, как и в "Золотом жуке". По,
стремясь создать достоверный местный  колорит,  вновь  вернулся  мыслями  на
остров Салливана, который произвел на него  немеркнущее  впечатление.  В  те
времена, когда новости доставлялись капитанами не всегда прибывающих в  срок
парусников, черпались из рассказов путешественников или подчас запаздывающих
писем специальных корреспондентов, журналистика порою без  зазрения  совести
мистифицировала публику, не страшась, как н наши дни, наказующих телеграфных
опровержений. Чудеса прямо-таки носились в воздухе, а рассказ По был написан
необычайно изобретательно, интересно и со множеством  убедительных  деталей.
Собственно говоря, он лишь предвосхитил приблизительно на столетие  реальное
событие.  Как  ни  удивительно,  но  известие  о  действительно  совершенном
трансатлантическом перелете на воздушном шаре, появившееся много лет  спустя
в нью-йоркских газетах, сообщало о почти  такой  же  его  длительности  и  о
многих путевых наблюдениях и происшествиях, отмоченных  в  бортовом  журнале
Мэйсона. С точки  зрения  автора,  устроенный  им  розыгрыш  был  прекрасным
способом сделать рассказ популярным среди читателей.  Вся  история  наделала
громкого и долго не утихавшего шума.
     Разумеется, личность и местопребывание злокозненного мистификатора были
вскоре раскрыты, а непосредственным  результатом  удачной  продажи  рукописи
стало  переселение  в   более   просторные   апартаменты   в   пансионе   на
Гринвич-стрит:  теперь  По  и  Вирджиния  занимали  две   комнаты.   Супруги
немедленно послали за миссис Клемм, которая приехала через неделю или  около
того со слезами радости на глазах и корзиной,  откуда  выглядывала  семейная
любимица Катарина. Скоро нью-йоркские любители словесности узнали, что среди
них появился знаменитый мистер По.
     Однако положение его  продолжало  оставаться  затруднительным.  По  был
известен как редактор трех видных журналов, но при этом все хорошо знали и о
странностях, даже  крайностях,  свойственных  ему  и  как  писателю,  и  как
человеку. Им не только восхищались - его и боялись. Что до службы,  то  было
очень немного мест,  которые  могли  бы  ему  подойти.  Редакторские  кресла
освобождались не слишком часто, да и пустующие занять было не так легко.  По
крайне не любил быть у кого-либо в подчинении.  Его  характер  и  склонности
нисколько к этому не располагали. С тех пор как он сделался профессиональным
редактором, призрак национального журнала все время витал у него за  спиной,
часто указывая  направление  его  литературным  устремлениям.  Это  видение,
постоянно готовое обрести плоть, сопутствовало ему до конца дней.
     С начала 1830-х годов По постоянно занимался  литературным  творчеством
как  профессиональный  писатель.  За  это  время  он  создал  поэтические  и
прозаические произведения,  исключительные  достоинства  которых  признавали
даже  недоброжелатели.  Тем  не  менее  труд   его   не   получал   должного
вознаграждения, и его уделом по-прежнему оставалась самая  жалкая  бедность.
Литературное признание, с годами укреплявшееся, - вот единственное, чего ему
удалось добиться. Впрочем, даже в этом ему кое-кто отказывал.  Его  собрание
сочинений распродавалось за бесценок, без авторского гонорара и  все  же  не
находило спроса. Несмотря на довольно частые периоды бездействия,  вызванные
врожденной слабостью здоровья и другими причинами,  По  работал  с  огромным
упорством,  о  чем  убедительно  свидетельствует  его  обширное   творческое
наследие.  Сотни  рецензий,  редакционных  статей   и   заметок,   множество
рассказов, из которых можно было бы составить не менее пяти  томов  среднего
объема, три книги стихотворений, работа в качестве редактора трех  журналов,
важная и всегда оживленная переписка - все  это  приносило  доход,  которого
едва хватало, чтобы коекак свести концы с концами. В  итоге  нескольких  лет
тяжелого труда По оказался в апреле 1844  года  в  Нью-Йорке  -  с  четырьмя
долларами в кармане, лишенный всякой помощи и поддержки.
     Нелепо было бы утверждать, что он "сам был во всем  виноват".  Говорить
так - значит  совершенно  не  принимать  во  внимание  главную  причину  его
бедности - слишком малое вознаграждение, которое он получал за свою  работу.
Лишь наименее значимая  часть  его  творчества  -  журналистика  -  обладала
какой-то ценностью на тогдашнем литературном рынке. Лучшее же из  того,  что
он создал своим искусством, почти не привлекло покупателей. Господствовавшие
в ту пору вкусы, несовершенство  законов  об  авторском  праве  и  постоянно
наводнявшие страну английские книги лишали  произведения  Эдгара  По  всякой
надежды на коммерческий успех.
     В течение первых нескольких месяцев повторного пребывания  в  Нью-Йорке
По жил главным образом на скудные доходы от того или иного рода литературной
поденщины. Напечатанный в журнале "Гоудис лейдис бук" в сентябре  1844  года
рассказ "Продолговатый ящик", очевидно, был закончен в Нью-Йорке, ибо местом
действия, которое разворачивается в  окрестностях  Чарлстона,  он  связан  с
появившейся несколькими неделями раньше "Историей с воздушным шаром". В июне
в журнале Грэхэма было опубликовано  стихотворение  "Страна  сновидений".  В
"Истории с воздушным шаром" По прибег к более реалистическому,  проникнутому
оптимизмом методу, который уже с успехом применил в "Золотом  жуке".  Однако
затем он вновь вернулся в идеальный мир воображения.  "Продолговатый  ящик",
конечно же, оказался гробом. Мертвецы, преждевременные погребения и  мрачные
потусторонние пейзажи, которые он рисует в своих  стихах,  приоткрывают  нам
таинственные тропы,  которыми  он  шел  в  мечтах,  обретая  меланхолическое
утешение  в  заветном  царстве  фантазии.  Для  стороннего  наблюдателя   он
просто-напросто переехал из Филадельфии в Нью-Йорк, на самом же деле
     Вот за демонами следом,
     Тем путем, что им лишь ведом,
     Где, воссев на черный трон,
     Идол Ночь вершит закон, Я прибрел сюда бесцельно
     С некой Фулы запредельной, За кругом земель, за хором планет,
     Где ни мрак, ни свет и где времени нет(1).
     ----------
     (1) Перевод Н. Вольпин.

     Это  стихотворение  знаменует  собой   возрождение   его   поэтического
вдохновения, которым проникнуто творчество 1844-1849  годов.  То  была  пора
последнего цветения его таланта, когда  По  создал  прекраснейшие  из  своих
стихов: "Страну сновидений", "Ворона", "Улялюм", "Звон",  "Аннабель  Ли",  а
также  некоторые  менее  значительные  вещи.  С  другой  стороны,  в   прозе
созидательное начало его воображения все заметнее утрачивает прежнюю силу, а
критика обнаруживает будничную  приземленность  мыслей  и  целей,  выливаясь
зачастую в злобную брань или непомерные восхваления. Теперь он уже почти  не
мог отрешиться в  критических  работах  от  чисто  личных  мотивов  -  гнев,
зависть, раздражение или симпатии стали придавать легко  различимый  оттенок
его отношению к литературным современникам.
     Творчество Эдгара По в последние годы жизни, оборвавшейся в 1849  году,
несет на себе явственный отпечаток  его  душевных  и  физических  состояний.
Излишества, которым он предавался  в  прошлые  два  года  в  Филадельфии,  в
сочетании с наследственным прежрасположением к  раннему  угасанию  жизненных
сил, оказали  более  губительное,  чем  когда-либо,  воздействие  и  вызвали
тяжелое нервное расстройство, заставившее его еще глубже уйти в себя. Этим и
объясняется неспособность к продолжительным усилиям, необходимым для  работы
над художественной прозой, которая, если  не  считать  нескольких  пейзажных
зарисовок,  приняла  теперь  вид  журнальных  комментариев  и  переписки,  и
обращение после  более  чем  десятилетнего  перерыва  к  поэзии,  отразившей
углубляющийся внутренний разлад и едва ли не полное отчуждение  от  реальной
действительности. В последние пять лет жизни он был почти  всецело  поглощен
проблемами духовными, и постигшие его в этот период  несчастья,  несомненно,
усилили   склонность   к    самоостранению.    Над    некоторыми    внешними
обстоятельствами он был просто  не  властен,  однако  бесспорно  и  то,  что
растущее душевное смятение вносило хаос и  в  его  жизнь  -  он  оказался  в
порочном круге, который, неумолимо сужаясь, душил его, точно петля на шее.
     Весной 1844 года  По  писал  биографический  очерк  о  Джеймсе  Расселе
Лоуэлле, выдержанный в чрезвычайно хвалебном духе, в  особенности  там,  где
речь шла о поэзии этого автора, которой По искренне восхищался. Лоуэлл также
работал  над  биографией  По   -   гораздо   более   серьезным   критическим
произведением, содержавшим немало глубоких замечаний о  тогдашнем  состоянии
американской литературы. Эта работа была напечатана  в  журнале  Грэхэма  за
февраль 1845 года в рубрике "Наши авторы".
     Все то время, пока они с великим усердием трудились  друг  ради  друга,
между По и Лоуэллом не прекращалась оживленная дружеская переписка. Суммируя
мнение Лоуэлла о По, можно сказать, что он высоко ценил его  творчество  как
художественное явление, страшась, однако, угадывавшихся за ним аномалий.  Он
также с большим одобрением  отзывался  о  лучшем,  что  было  в  критических
работах По, но осуждал их за излишнюю резкость. К самому По он  относился  с
искренней симпатией и великодушным состраданием, хотя и не без осторожности.
     В конце весны в Нью-Йорк  приехала  миссис  Клемм,  и  обе  комнаты  на
Гринвичстрит были отданы в полное распоряжение Вирджинии и ее матери. Сам По
поселился в пансионе некой миссис Фостер в доме 4 по Энн-стрит. Свое  жилище
он похолостяцки делил с недавно появившимся у него приятелем, которого звали
Чарльз Кертис, и вел довольно скудное и беспорядочное существование, нередко
отдавая дань богемным развлечениям. В погребке  на  той  же  улице,  который
держала добрая женщина по имени Сэнди Уэлш, он повстречал немало братьев  по
духу, в основном журналистов, и этим людям станс за стансом читал "Ворона" в
тогдашнем  его  виде.  Присутствующие  высказывали   замечания,   подчас   и
насмешливые,  предлагая  свои  идеи,  иные  из  которых  По,  как   говорят,
использовал. Позднее некоторые даже указывали, в каких именно местах По внес
подсказанные ему изменения, однако в утверждениях этих много сомнительного.
     Остальное время По обивал пороги редакций газет, куда  приносил  очерки
на злобу дня, заметки о текущих  событиях  и  тому  подобную  смесь.  Весьма
вероятно, что в  периоды  творческого  застоя  он  прибегал  к  такого  рода
занятиям гораздо чаще,  чем  принято  считать,  и  что  не  все  его  мелкие
публикации удалось проследить.
     Одна  из  самых  поразительных  особенностей  той  своеобразной   эпохи
заключалась в том, что ее сиятельную уверенность в своем  превосходстве  над
всеми предшествующими эрами и веками ни разу не омрачило хотя бы  мимолетное
облачко  сомнения.  Предвкушение  уже,  казалось,  недалекого  триумфа   над
природными стихиями,  которого  помогут  добиться  машины,  породило  теорию
"прогресса", дотоле неслыханную, но теперь  распространенную  на  все  -  от
политики  до  дамских   шляпок.   Журналы,   речи   государственных   мужей,
социологические  трактаты  и  романы  -  все  звенело  фанфарами   победного
самодовольства. Что до философии, то она совершенно прониклась  убеждениями,
что десять  утверждений  ровно  в  десять  раз  ближе  к  истине,  чем  одно
отрицание, и что во вторник человечество просто не может не стать  чуть-чуть
лучше, чем было в понедельник. Вера эта  была  столь  сильна,  что  публично
выступить против нее никто не осмеливался.  Но  самое  главное  -  насколько
"благороднее" стали вкусы!
     "Взгляните, - с ноткой пренебрежения обращается к  своим  читательницам
дамский журнал "Гоудис лейдис бук", - перед Вами вечернее  платье  и  костюм
для прогулок, какие носили в 1800 году. Начало нынешнего столетия принесло с
собой такое небывалое развитие  в  области  механических  изобретений  и  их
применения   для   улучшения   удобств   и   благоустройства   человеческого
существования, какого не знала доселе  мировая  история.  Мы  полагаем,  что
наряду с  другими  усовершенствованиями  решительным  образом  улучшилась  и
дамская мода. Посмотрите на эти рисунки (то  есть  на  моды  1800  года),  а
теперь - на нашу "страничку мод"  и  поблагодарите  издателя  "Лейдис  бук",
показавшего средством такого  сопоставления  красоту  и  изящество  нынешней
нашей одежды".
     И это тот самый  журнал,  которому  По  был  счастлив  предложить  свою
"Повесть Крутых гор" и благодарен за то, что ее согласились принять. "Гоудис
лейдис бук" еще предстояло сыграть немаловажную роль в его собственных делах
и в судьбе нескольких дам. По, как и раньше, поддерживал дружеские отношения
с Луисом Гоуди, который был  одним  из  тех  людей,  от  чьего  расположения
зависела его жизнь.
     Стоит ли удивляться тому, что  порою  По  терял  терпение  или  делался
желчным - ведь голос его, то обличающий, то иронический, был,  но  существу,
одинок в оглушительном хоре славословия. Ожидать, что он сможет  возвыситься
над всем этим, значило бы желать невозможного. Он  мог  лишь  все  больше  и
больше замыкаться в себе и покидал  свое  убежище  только  для  того,  чтобы
бичевать и язвить. Как художник и мыслитель,  он,  без  сомнения,  испытывал
значительную и оправданную неприязнь к современной ему  Америке.  Между  его
творчеством и его временем зияла огромная пропасть. "Прогресс" обрек его  на
безнадежное одиночество.
     С наступлением летней жары Вирджинию пришлось перевезти за  город,  где
было прохладнее. В качестве сельского  приюта  была  избрана  старая  ферма,
помнившая еще  времена  Войны  за  независимость.  Она  располагалась  вдоль
Блумингдейлской дороги, милях в пяти-шести от Нью-Йорка. Усадьба,  известная
как дом, где был написан "Ворон",  стояла  на  довольно  высоком  каменистом
холме, в нескольких сотнях футов от того  места,  где  нынешняя  Восемьдесят
четвертая улица пересекается с Бродвеем.
     Довольно большой дом был построен в  весьма  распространенном  когда-то
колониальном стиле. Сбоку к нему  примыкала  более  низкая  пристройка.  Над
домом и пристройкой торчали  две  невысоких,  сложенных  из  кирпича  печных
трубы. Палисадник выходил на  Блумингдейлскую  дорогу.  Ведущая  от  калитки
дорожка бежала мимо наполняемого  каким-то  ручейком  маленького  пруда,  на
берегу которого часто останавливали  свои  фургоны  возчики,  чтобы  немного
освежиться и отдохнуть. Дом и надворные постройки  лежали  в  глубокой  тени
вековых деревьев, а над крышей поднималась одинокая плакучая ива.
     Как-то весной, прогуливаясь по Блумингдейлской дороге, По  познакомился
с мистером Бреннаном и его супругой,  жившими  вместе  с  шестью  или  семью
детьми на ферме - старшей дочери, Марте, было тогда лет  четырнадцать.  Чета
Бреннан - оба происходили из Ирландии - владела 216 акрами земли, на которой
они выращивали овощи, фрукты и цветы, возя их на продажу в  город.  Бреннаны
обитали на ферме уже без малого пятьдесят лет и время от времени  пускали  к
себе постояльцев,  особенно  летом.  По  договорился  с  ними  насчет  себя,
Вирджинии и миссис Клемм. Его совершенно  очаровали  и  само  место,  откуда
открывался великолепный вид, и прекрасная кухня, и добрый нрав хозяек.
     После тягот, пережитых  семьей  в  Филадельфии,  и  тревожных  дней  на
Гринвичстрит; когда Эдгар скитался по редакциям и неизвестно было, где взять
денег на следующую неделю, Блумингдейл показался миссис  Клемм  и  Вирджинии
землей обетованной. По был  недосягаем  для  влияний,  доставлявших  столько
беспокойств его домашним,  Вирджиния  попала  в  благотворную  для  здоровья
обстановку, а миссис Клемм  могла  в  свое  удовольствие  насладиться  уютом
просторного жилища, обильным столом и респектабельным  положением  почтенной
пансионерки. Она быстро сошлась с Бреннанами и любила посудачить  с  ними  о
том о сем. Искренняя дружба,  связавшая  славную  ирландскую  чету  и  семью
поэта, продлилась долго и, возможно, как-то повлияла на последующие переезды
По и  выбор  жилья.  По  был  теперь  достаточно  знаменит,  чтобы  вызывать
любопытство у простого люда. Привычки его подмечали и запоминали.
     Комната миссис  Клемм  находилась  на  первое  этаже.  По  и  Вирджиния
поселились в мансарде; под ней  находился  кабинет  По  с  большим  камином,
украшенным резной облицовкой; одна дверь выходила в  коридор,  другая  -  на
Блумингдейлскую дорогу. Здесь был закончен "Ворон", строки  которого  навеки
запечатлели некоторые предметы обстановки этой комнаты.  До  По  ее  занимал
другой  постоялец  Бреннанов,  француз,  служивший  в  армии   Наполеона   и
отправившийся в изгнание после падения Первой империи. Стены  были  обтянуты
тяжелыми драпировками в стиле  ампир  и  увешаны  французскими  гравюрами  с
изображением батальных сцен; немного громоздкая, обитая  маркизетом  мебель,
книжный шкаф, прямоугольный письменный стол, стенные часы. Из двух небольших
окон с квадратными переплетами и старинными толстыми стеклами открывался вид
через Гудзон  на  Нью-Джерси.  На  прибитой  над  дверью  полке  стоял  бюст
"беломраморной Паллады".
     Бреннаны сохранили немало воспоминаний о жизни По в их доме  -  о  том,
как он долгими часами писал у себя  в  кабинете,  как  вместе  с  Вирджинией
любовался из окна закатами на Гудзоне, о рукописях и письмах,  в  беспорядке
разбросанных по  дощатому  полу  его  комнаты,  о  его  привычке  подолгу  в
задумчивости сидеть на скамейке у пруда, в тени раскидистого дерева, куда за
ним посылали кого-нибудь из детей, когда подходило время обедать.  Юный  Том
Бреннан хорошо помнил, как их странный гость что-то чертил  тростью  в  пыли
или, взобравшись на вершину поднимавшегося невдалеке холма Маунт-Том, часами
не отрывал мечтательного взгляда от струящегося внизу Гудзона.
     Марту  Бреннан  соседи  описывают  как  темноволосую   и   голубоглазую
ирландскую красавицу. Она была почти ровесницей Вирджинии, которая не  могла
и мечтать о лучшей подруге. Марте часто приходилось видеть,  как  миссис  По
аккуратно склеивает в длинные свитки  рукописи  своего  мужа,  которыми  она
очень гордилась, хотя и  мало  понимала,  о  чем  там  идет  речь.  Для  нее
литературная  ценность  этих  манускриптов  заключалась  в  их  внушительных
размерах и затейливом виде, в каллиграфическом изяществе  строк,  выведенных
медным пером Эдгара. Миссис  Клемм  знала  в  книгах  больше  толку.  Будучи
убежденной поклонницей творчества своего племянника, она слушала  многое  из
того, что писал По, а когда  тот  уставал,  варила  ему  кофе.  По  придавал
большое значение впечатлению, которое производили рассказы  и  стихотворения
при чтении вслух. Стремясь достичь совершенной  гармонии  звукового  рисунка
прозы и стиха, он читал или декламировал написанное всякому, кто  соглашался
слушать, либо сочинял вслух, когда таковых не находилось.
     На ферме По  не  докучали  визитеры,  однако  сам  он  иногда  бывал  в
Нью-Йорке, отправляясь туда пешком, если не было денег, чтобы доехать,  -  а
случалось так довольно часто. Миссис Бреннан говорила. что за стол По всегда
расплачивались  в  срок.  Весь  доход,  на  который  По  мог  в  это   время
рассчитывать. ограничивался гонорарами за три рассказа, посланных
     Гоуди, - доброму другу, заплатившему, должно быть, вперед,  -  очерк  о
Лоуэлле, помещенный в "Грэхэмс мэгэзин", и  посланные  в  журнал  "Коламбиен
мэгэзин"  новеллы  "Ангел  необъяснимого"  и  "Месмерическое  откровение"  -
последний предмет, как и спиритические явления, в ту пору  будоражил  многие
умы. В рассказе "Литературная жизнь Какваса Тама, эсквайра", одном из  своих
автобиографических произведений, написанных с большой долей иронии, он опять
возвращается к эпизодам проведенной в Ричмонде молодости, которые изображает
в сатирическом духе. Видимо, не  без  тайного  удовольствия  он  послал  эту
юмореску в свой родной город, в журнал "Сазерн литерери мессенджер", где она
появилась  в  декабре  1844  года  и  была  несколько  позднее  перепечатана
нью-йоркским еженедельником "Бродвей джорнэл".
     Нет никаких сомнений в том, что "Ворон" обрел свою окончательную  форму
в доме на холмистом берегу Гудзона. Столь же достоверно известно, что  у  По
уже  имелся  первый  вариант  стихотворения,  когда  он  переехал  жить   на
блумингдейлскую ферму. Как мы  помним,  идея  "Ворона"  зародилась  четырьмя
годами раньше в Филадельфии, когда  По  писал  рецензию  на  роман  Диккенса
"Барнеби Радж", в котором эта птица играет важную роль.
     "События,  неподвластные  моей  воле,  всегда  препятствовали   мне   в
приложении сколько-нибудь серьезных усилий в той области, которую при  более
благоприятных обстоятельствах я избрал бы  своим  поприщем,  -  говорит  По,
добавляя, - Поэзия для меня  -  не  профессия,  а  страсть;  к  страстям  же
надлежит относиться с почтением - их не должно, да и невозможно пробуждать в
себе по желанию, думая лишь о жалком вознаграждении или о еще  более  жалких
похвалах толпы". В сельском доме на берегу Гудзона По впервые,  хотя  бы  на
короткое время, оказался в "более благоприятных обстоятельствах" и, помышляя
об  отнюдь  не  жалком  вознаграждении,  с  великим  старанием  приступил  к
завершению работы над стихотворением,  которое  считал  шедевром,  достойным
всеобщего признания. Свидетелями этих трудов были стены его  кабинета,  где,
несмотря на  увещевания  миссис  Бреннан,  он  но  рассеянности  вырезал  на
каминной доске свое имя.
     Сочинял он по большей части глубокой ночью. Наверное, именно теперь все
стихотворение предстало перед его  мысленным  взором  в  законченной  форме.
Найденный  ранее  прием  -  вещий  крик  ворона,  откликающегося   на   речи
лирического героя, По соединил с причудливо-жуткой романтической обстановкой
и эффектами, в  изображении  и  сплетении  которых  он  был  столь  искусен.
Осенними ночами, когда продуваемый всеми ветрами дом сотрясали порывы  бури,
когда гас огонь в очаге и ветви деревьев стучались в окно, а на  пол  падала
тень от бюста Паллады, в сознании поэта окружающие его предметы  смешивались
с  изысканным  декором  жилища,  куда  переносило  его  воображение.  В  эти
полуреальные, полуфантастические покои он впустил ворона из "Барнеби Раджа",
чью роль,  однако,  сделал  более  выразительной,  По  использовал  когда-то
высказанную им же идею о том, что "на протяжении всей  драмы  Барнеби  Раджа
могло бы звучать пророческое карканье ворона".
     Ощущение безысходного отчаяния  и  неизбежности  крушения  всех  надежд
возникло в По как выражение меланхолической тоски, причины  которой  следует
искать в его духовной природе и трагической  судьбе.  Сочетание  характерной
для него темы "утраченной возлюбленной" с роковым смыслом слов, произносимых
вороном, ясно указывает на то, что поэт уже всецело осознал, что его попытка
или  навязанная  браком  с  Вирджинией  необходимость  отдать  мечте  место,
предназначенное в жизни для реальной любви, обрекла его на страдания и боль.
Теперь он потерял надежду восполнить в идеальном мире то, чего был  лишен  в
действительности. Спустя год Р. X. Хорн, прочтя стихотворение,  написал  По:
"О "Вороне" я того же мнения, что и мисс Баррет. Мне кажется также, что поэт
хотел передать здесь крайне болезненное состояние воображения, наводящее  на
мысль о душе, которая готова низвергнуться в бездну исступления или  мрачной
тоски, беспрестанно угнетаемая одним и тем же неотступным чувством".
     Объяснение, предложенное самим По в статье "Как я писал  "Ворона",  или
Философия творчества", в конечном счете ровно ничего  не  объясняет.  С  его
стороны это была  не  более  чем  попытка  дать  рациональную  интерпретацию
собственному  творческому  процессу,  логически  истолковать  его  для  себя
самого.  В  этом  критическом  очерке  он  по-прежнему  стремится   доказать
всемогущество своего разума  и  одновременно  возбудить  интерес  публики  к
"Ворону". Его спрашивали: "Мистер По, как вы написали "Ворона"?" На  что  он
давал совершенно разумный ответ своей статьей. Не пускаясь в  рассуждения  о
"таинстве  творчества"  и  "божественном  вдохновении",  к  которым  издавна
прибегали поэты, желавшие ускользнуть от самоанализа,  По  ответил  со  всей
возможной обстоятельностью, заставив замолчать филистеров и преумножив  спою
славу логического гения. Среди тех, кого старался убедить автор,  был  и  он
сам. На самом же деле вопрос заключался не в том, как По написал "Ворона", а
почему он его написал.
     Необходимо, однако, сказать следующее. Длительный период, на протяжении
которого создавался "Ворон" - по меньшей мере четыре года, - показывает, что
сочинение  и  выстраивание  этого   произведения   потребовало   долгого   и
тщательного обдумывания, критического и художественного анализа,  логической
расстановки эффектов, кропотливой лепки сюжетной  и  тематической  основы  -
словом, того, чего не сотворить силой одного только вдохновения.  Изощренное
мастерство поэта ощущается  во  всем  -  в  изысканном  музыкальном  рисунке
стихотворения,  в  умелом  использовании  ассонанса,  рифмы,  размера.   Без
сомнения,  во  многих  случаях  образы  возникали  в  его  сознании  как  бы
одновременно со словами и ритмами, способными их запечатлеть. Но бесспорно и
другое: умение По, когда "наития" не было, усердно, день за днем, месяц,  за
месяцем, нить за нитью ткать прекрасное  художественное  полотно  говорит  о
том, как блестяще владел он поэтическим искусством. Ибо подобное было бы  не
под силу какому-нибудь сентиментальному рифмоплету.
     В течение всего лета По продолжал переписываться  с  Лоуэллом.  Главной
темой их "эпистолярных бесед" была биография По, которую  Лоуэлл  готовил  к
публикации в сентябрьском номере "Грэхэмс мэгэзин".  Лоуэлл  пишет  По,  что
борется с очередным приступом врожденной лености и никак не может взяться за
перо. Леность эта, говорит он, "не была исправлена надлежащим воспитанием  в
детстве. Поверьте, я не из тех, кто, следуя еще далеко не исчезнувшей  моде,
желает, чтобы свет в доброте и снисходительности своей принимал свойственные
им пороки как доказательство их гения". Подобные скрытые проповеди  едва  ли
пришлись по душе По. В том же послании  Лоуэлл  просит  По  написать  "нечто
вроде духовной биографии... Вашу собственную оценку пережитого".
     В  одном  из  предыдущих  писем  По   жаловался   Лоуэллу   на   статью
"Американская поэзия", напечатанную в журнале "Лондон  форин  куортерли",  в
которой его назвали подражателем Теннисона. По считал, что она была написана
или инспирирована Диккенсом - "у меня есть свои причины утверждать это".  Он
имел в виду то, что в статье  содержались  некоторые  сведения,  которые  он
сообщил Диккенсу во время их встречи в Филадельфии,  а  также  в  переписке.
Позднее Лоуэлл написал По, что автор статьи - некий Фостер, однако По,  имея
на то серьезные основания, так и не поверил  в  непричастность  Диккенса  ко
всей этой истории.
     После  перерыва,  длившегося  почти  год,  По  возобновил  переписку  с
Томасом:

     "Нью-Йорк, 8 сентября 1844 года.
     Мой дорогой Томас!
     Я был искренне рад получить твое  письмо  и  почти  столь  же  искренне
удивлен, ибо, пока ты гадал, почему нет писем от меня, я чуть было не решил,
что ты сам совсем меня забыл.
     Я уехал из Филадельфии и живу теперь  милях  в  пяти  от  Нью-Йорка.  В
последние семь или восемь месяцев я сделался настоящим отшельником, и не  на
шутку - за все это  время  не  видел  ни  единой  живой  души,  кроме  своих
домашних, - они чувствуют себя хорошо и передают тебе самый  добрый  привет.
Когда я говорю "хорошо", то имею в виду (что касается  Вирджинии)  не  хуже,
чем обычно. Здоровье ее, как и прежде, внушает большие опасения..."
     По и в самом деле удалился от света. Лето 1844  года  он,  как  того  и
желал, провел в полном отрешении от остального  мира.  Отшельническая  жизнь
возымела самое благотворное действие на его воображение... К сожалению,  это
творческое уединение не могло  продолжиться,  ибо  деньги  были  на  исходе.
Приближалась зима, а с ней  и  конец  сельской  идиллии.  Для  миссис  Клемм
главным был сейчас вопрос не "где напечатать  "Ворона"?",  а  "на  что  жить
дальше?". Как школьник после долгих каникул, По с отвращением  думал  о  той
минуте, когда придется снова вернуться к повседневным трудам, и оттягивал ее
до последнего. В конце  сентября  отчаявшаяся  миссис  Клемм  взяла  дело  в
собственные  руки.  Отправившись  в  город  искать  для  По  работу,  она  -
безусловно, по его же совету - обратилась к редактору газеты "Уикли миррор",
Натаниелю Паркеру Уиллису. С ним По вел в свое время переписку,  и  оба  они
хорошо знали друг друга по литературной деятельности.
     Как раз в ту пору, когда к нему явилась с визитом миссис Клемм,  Уиллис
готовился  расширить  свое  дело,  превратив  издававшуюся  им   газету   из
еженедельной в ежедневную и переименовав ее  в  "Ивнинг  миррор".  При  этом
еженедельный  номер  сохранялся  в  качестве  обозрения  текущих  событий  и
новостей, а также литературной и политической жизни. В таком деле По  с  его
способностями, известностью и опытом мог оказаться очень полезным человеком.
Уиллис  взял  его  к  себе  "статейным  корреспондентом",  что  в  тогдашней
журналистской иерархии ближе всего соответствовало нынешнему  очеркисту.  По
должен был писать рецензии, короткие статьи и всякого рода заметки и реплики
на злобу дня. Кроме  того,  ему,  вероятно,  приходилось  читать  присланные
почтой рукописи, править идущие в набор материалы и помогать с версткой. Как
раз такую работу он высмеял в маленькой  юмореске  "Как  была  набрана  одна
газетная статья", написанной, кстати, под впечатлением фельетона из какой-то
французской газеты.
     По приходил в редакцию к девяти утра,  садился  за  свои  стол  в  углу
комнаты и, не отрываясь, работал до  того  момента,  когда  очередной  номер
сдавался в печать. Когда  По  сотрудничал  с  "Ивнинг  миррор",  Уиллис,  по
собственному признанию, знал его  лишь  с  одной  стороны  -  "как  человека
спокойного, терпеливого, трудолюбивого и весьма порядочного, который  внушал
глубочайшее   уважение   своим   неизменно    благородным    поведением    и
способностями". Заметим, что По не только был трудолюбив, но и с готовностью
соглашался, если его просил об этом патрон, смягчить уничтожающий тон  своей
критики или придать иронии более жизнерадостный оттенок. 7 октября 1844 года
новая газета "Ивнинг миррор" впервые увидела свет, появившись с материалами,
которые могли выйти только из-под пера По.
     Полученная должность обеспечивала необходимый доход, однако  теперешнее
подчиненное положение уязвляло гордость По, еще  недавно  занимавшего  столь
солидное редакторское кресло в "Грэхэмс мэгэзин". Тем не  менее  и  из  этих
обстоятельств он извлек все, что мог. Во втором  номере  появился  хвалебный
отзыв об английской поэтессе  Элизабет  Баррет  (позднее  Э.  Браунинг),  за
которым последовали и другие. Через Хорна и Баррет По  надеялся  привлечь  к
себе внимание Теннисона и других поэтов и добиться, таким образом, признания
в Англии. Главную ставку он делал теперь на "Ворона" и потому убедил Уиллиса
еще до того,  как  расстался  с  ним,  напечатать  стихотворение  в  "Ивнинг
миррор". Страницы этой газеты По использовал  в  своих  интересах  и  иными,
впрочем,  достаточно  законными  путями.  "Стайлус"  был  похоронен,  однако
вдохновившая его идея продолжала жить, и По лишь  выжидал  удобного  случая,
чтобы вновь оседлать скакуна порезвее. После долгого  лета,  проведенного  в
мечтательном уединении, он, казалось, все еще был погружен в себя, и  Уиллис
с его  неистребимым  добродушием  и  жизнерадостной  болтливостью  временами
жесточайшим образом досаждал По.
     Семья по-прежнему оставалась у Бреннанов - Вирджиния  чувствовала  себя
там лучше, да и жить на ферме было удобнее и дешевле, чем в пансионе. Однако
По приходилось теперь совершать ежедневные путешествия в Нью-Йорк и обратно;
деньги на то, чтобы доехать в экипаже или по реке, не всегда  находились,  а
дважды в день проходить пешком по пять миль было выше  его  сил.  Поэтому  в
ноябре они переехали обратно в город, поселившись в пансионе на Эмити-стрит,
поближе к месту службы По.
     Незадолго до того По постигло некоторое разочарование - Лоуэлл не успел
вовремя закончить его биографию, чтобы поместить ее  в  сентябрьском  номере
"Грэхэмс  мэгэзин",   как   было   условлено   с   Грисвольдом.   Публикация
"жизнеописания", разумеется,  способствовала  бы  росту  популярности  По  и
помогла бы добиться более высокого положения, к которому он  так  стремился.
Очерк был завершен лишь к концу  сентября,  и  Лоуэлл,  ненадолго  заехав  в
Нью-Йорк, оставил конверт с  рукописью  у  своего  друга,  Чарльза  Бриггса,
довольно известного журналиста и литератора. Вскоре рукопись оказалась у  По
- вероятно, он послал за ней миссис Клемм. Во всяком случае, с  Бриггсом  он
тогда не встретился, хотя Лоуэлл, видимо,  специально  передал  пакет  через
него, чтобы свести их вместе. Тем не менее через несколько месяцев, когда По
решил предпринять последнюю попытку утвердиться на журналистской стезе,  они
сделались партнерами.
     В декабре Лоуэлл снова навестил Бриггса, который  жил  в  Нью-Йорке  на
Нассау-стрит. Писал он под псевдонимом "Гарри Фрэнко" и  как  раз  готовился
приступить  к  изданию  литературного   еженедельника   "Бродвей   джорнэл",
подыскивая для этого второго редактора или компаньона. Лоуэлл порекомендовал
ему По, вновь доказав последнему свою дружбу. Сотрудничество По  с  "Бродвей
джорнэл" поначалу  носило  эпизодический  характер.  Прежде  чем  предложить
что-то серьезное, Бриггс хотел  немного  испытать  По,  и  в  первые  месяцы
нового, 1845 года тот изредка писал для  нового  журнала,  не  порывая  пока
связей с Уиллисом. Первый номер "Бродвей джорнэл"  вышел  в  начале  января,
когда все усилия По были направлены на подготовку к публикации "Ворона".
     Он возобновил давнюю дружбу с Джоном Ши, завязавшуюся еще в ВестПойнте,
где тот служил интендантским писарем. На его  советы  и  влияние  в  местных
литературных кругах По  возлагал  немалые  надежды,  готовя  к  печати  свой
будущий шедевр. Совершенно ясно, что  у  него  имелся  продуманный  во  всех
деталях план кампании, которая преследовала цель  добиться  самого  широкого
распространения стихотворения и создать вокруг него как можно больше  толков
и споров.
     План этот предполагал почти  одновременную  публикацию  произведения  в
возможно большем числе  периодических  изданий,  которые  представили  бы  в
наиболее выгодном свете редкостные совершенства  стихотворения  и  объяснили
замысел автора. Чтобы разжечь любопытство  публики,  сочинение  должно  было
появиться анонимно. Еще в январе 1845 года, за каких-нибудь  несколько  дней
до опубликования, По продолжал  вносить  исправления  в,  казалось  бы,  уже
окончательный вариант. Последние поправки были предложены им так поздно, что
их даже не успели включить в текст.
     По договоренности с Уиллисом "Ивнинг  миррор",  очевидно,  получив  уже
готовые гранки  из  другого  журнала,  "Америкен  ревю",  первой  напечатала
стихотворение 29 января 1845 года, предпослав ему  заметку  от  редакции,  в
которой ощущается вдохновение По и стиль Уиллиса:
     "Мы получили разрешение перепечатать (предварив ожидаемую публикацию во
2-м номере "Америкен ревю") следующее  ниже  замечательное  стихотворение...
Оно, по нашему мнению, являет  собой  единственный  в  своем  роде  и  самый
впечатляющий пример "поэзии  момента",  известный  американской  литературе.
Тонкостью  же  замысла,  изумительным  искусством  стихосложения,  неизменно
высоким  полетом  фантазии  и  "зловещим   очарованием"   произведение   это
превосходит все, что создано пишущими по-английски  поэтами.  Речь  идет  об
одном из тех "литературных деликатесов", которыми питается наше воображение.
Строки эти навсегда останутся в памяти всякого, кто их прочтет".
     Эта написанная с типично американской восторженностью заметка  разнесла
весть о "Вороне" по всей стране. Никогда еще на долю написанного американцем
стихотворения не выпадало столь стремительного и широкого успеха. Ворон и  в
самом  деле  "грозил  прогнать  орла  с  национального   герба".   Проворные
редакторские  ножницы  тотчас  принялись   за   работу,   и   вскоре   тираж
стихотворения многократно умножился бесчисленными перепечатками.
     В течение недели люди повторяли колдовские стансы, теряясь  в  догадках
об  их  таинственном  авторе.  И  когда  имя  его  открылось,  По  мгновенно
прославился,  превратившись  в  вызывающую  всеобщее  любопытство  странную,
романтическую, роковую и трагическую фигуру, какой с тех  пор  и  оставался.
Рукописи его стали приносить доход тем, кто ими владел, а  письма  сделались
предметом целеустремленных поисков. Охотники за автографами были в  ту  пору
поистине вездесущи.
     Очерк Лоуэлла о  По,  появившийся  некоторое  время  назад  в  "Грэхэмс
мэгэзин",  был  перепечатан  Уиллисом  и  достойным   образом   удовлетворил
повсеместный  интерес  к  новой  знаменитости,  дав   ответ   на   множество
волновавших публику вопросов. К яркому блеску популярности прибавился, таким
образом, ореол авторитетного признания, и  По  в  действительности  оказался
вознесенным на головокружительные высоты, к которым уже много лет  стремился
в мечтах. Не теряя времени, он принялся ковать пылающее жаром железо.
     28 февраля По,  чья  слава  приближалась  к  зениту,  прочел  лекцию  в
нью-йоркском историческом обществе, послушать которую собрались почти триста
человек - завсегдатаи светских салонов, друзья-журналисты, поэты и писатели.
Это выступление можно считать дебютом  По  на  местной  литературной  сцене,
состоявшимся при покровительстве Уиллиса. Лекция во  многом  напоминала  ту,
что он когда-то прочел  в  Филадельфии,  и  изобиловала  обычными  для  него
выпадами  против  фаворитизма  редакторов,  необъективности  рецензентов   и
безграничного невежества презренных рифмоплетов. Произнесенный им  "монолог"
почти целиком состоял из кусочков его ранее печатавшихся  рецензий.  Изрядно
досталось Брайенту, Лонгфелло,  Дэвидсонам,  Шебе  Смиту  и  другим,  однако
местами  критика  все  же  перемежалась  похвалами,  которые  в   противовес
ядовитому топу замечаний также были несколько преувеличены. В числе тех, кто
удостоился особой благосклонности, была нью-йоркская поэтесса Фрэнсис Осгуд.
Лекцию отличало еще и то, что  ожесточенные  нападки  на  Грисвольда,  столь
оживившие выступление По в Филадельфии, на этот раз полностью отсутствовали.
     К тому времени По и Грисвольд возобновили,  во  всяком  случае  внешне,
дипломатические отношения, хотя где-то в  глубине  продолжала  тлеть  старая
вражда. С тех пор как По приехал в Нью-Йорк, он  уже  однажды  столкнулся  с
Грисвольдом в редакции газеты "Трибюн", однако встреча получилась  несколько
неловкой. "Я не мог завязать разговора, -  пишет  он,  -  хотя  очень  этого
желал". Столь настойчивое желание объяснялось тем, что Грисвольд  готовил  к
печати новую антологию "Американские  прозаики"  и  исправлял  уже  вышедшую
поэтическую антологию для повторного издания. По очень  хотелось  попасть  в
первую и внести улучшения в некоторые из своих стихотворений  во  второй.  С
этой целью в январе 1845  года  он  снова,  после  долгого  перерыва,  пишет
Грисвольду. Опасаясь, что  посвященная  ему  заметка  от  составителя  может
оказаться не слишком лестной, он просит: "...при теперешних  Ваших  чувствах
Вы едва ли сможете отдать мне справедливость в какойлибо критической статье,
и меня вполне устроит, если после моего имени Вы просто напишете: "Родился в
1811 году, в 1839 году опубликовал сборник рассказов "Гротески и  арабески";
в последнее время живет в Нью-Йорке".
     Грисвольд, однако, ответил подчеркнуто любезно,  и  вскоре  последовало
новое сближение. Грисвольд прислал По кое-какие книги,  а  По  направил  ему
рукописи нескольких рассказов и исправления к стихотворениям. Эти двое  были
слишком  нужны  друг  другу,  чтобы  и   дальше   оставаться   литературными
противниками.  По  стал  теперь  так  знаменит,  что  не  замечать  его  или
отзываться о нем с  пренебрежением  Грисвольд  уже  не  мог.  По,  со  своей
стороны, тоже хорошо понимал,  как  необходимо  ему  дружеское  расположение
известного составителя антологий. Грисвольду  удалось  мало-помалу  войти  в
доверие к По, из чего он извлек какую только мог  выгоду.  И  тем  не  менее
преподобный доктор отнюдь не простил бывшего врага. Своими письмами стараясь
уверить его в своем добром отношении и уважении, он одновременно чернил По в
глазах  Бриггса,  передавая  тому  все  сплетни,  которые  ходили  о  По   в
Филадельфии. В январе Бриггс написал Лоуэллу: "По чрезвычайно мне  нравится;
г-н Грисвольд рассказывал мне о нем бог весть какие ужасные истории,  но  По
опровергает их всем своим поведением".
     Причины ненависти - ибо иначе это  не  назовешь,  -  которую  Грисвольд
испытывал к По, коренились в определенных свойствах натуры доктора.  Он  был
из тех, кто в  отношениях  с  людьми  следует  своим  исключительно  сильным
пристрастиям и предубеждениям. К  По  он  питал  глубокую  неприязнь,  легко
объяснимую с  чисто  человеческой  точки  зрения,  и  потому  задался  целью
повредить ему, насколько было в его силах. Из деловых соображений он скрывал
свои истинные чувства и сумел даже сделаться доверенным лицом  По,  который,
таким образом, сам отдал себя в руки недруга.
     Несмотря на ту добрую  услугу,  которую  Грисвольд  оказал  По,  Бриггс
поначалу составил о нем весьма благоприятное мнение,  и  в  середине  января
1845  года  автор  "Ворона"  вошел  в  долевое  владение  из   одной   трети
еженедельником "Бродвей джорнэл". О назначении его одним из трех  редакторов
(два других кресла занимали Бриггс  и  Биско)  читателям  было  объявлено  в
начале марта. По сыграл на своей популярности  и  ускорил  решение  вопроса,
убедив компаньонов, что его имя привлечет новых подписчиков. Примерно в  это
время Бриггс написал Лоуэллу: "По только мой помощник и  никоим  образом  не
помешает мне вести дело так, как я сочту нужным".
     В этом мистер Бриггс глубоко заблуждался. С появлением  в  редакции  По
ему пришлось довольствоваться более чем скромной партией  второй  скрипки  в
весьма нестройно игравшем оркестре.
     "Маленькая война с Лонгфелло", которую По  с  перерывами  вел  вот  уже
несколько лет, была отныне перенесена со страниц "Ивнинг миррор" на страницы
"Бродвей джорнэл". Впервые за всю свою журналистскую карьеру  По  был  волен
писать как ему заблагорассудится, без всякого смягчающего влияния  свыше,  и
обвинения в плагиате посыпались на несчастных собратьев по перу как из  рога
изобилия. Однажды был мимоходом обвинен - и без всяких  на  то  оснований  -
даже Лоуэлл; учитывая его неизменную доброту к По, такое не  назовешь  иначе
как ударом в спину. Плагиат чудился По повсюду  и  превратился  для  него  в
навязчивую идею.
     Триумф "Ворона"  и  надежды  -  увы,  малообоснованные  -  на  "Бродвей
джорнэл" привели По в состояние лихорадочного волнения, которое весной  1845
года явственно ощущалось во всем, что он делал и писал. Он также стал  чаще,
чем в предыдущие годы, бывать в обществе, и среди его  новых  знакомых  было
особенно много женщин. В те несколько месяцев 1844 года, которые он прожил в
Нью-Йорке, По  воздерживался  от  алкоголя,  о  чем  в  один  голос  говорят
Бреннаны, Уиллис и остальные, кто постоянно видел его в  редакции  "Миррор".
Однако сейчас он снова начал пить - и больше, чем когда-либо прежде.
     Бриггс почти  сразу  стал  проявлять  недовольство  и  с  этих  пор  не
переставал докучать Лоуэллу раздраженными, хотя и довольно слабыми жалобами.
Из-за недостатка у Бриггса капитала для того, чтобы упрочить свое  положение
в журнале, и его ссоры с другим партнером, Джоном Биско, он был очень  скоро
оттеснен от "кормила". Влияние По быстро усиливалось, и с того момента,  как
он приступил к редакторским обязанностям, все, кто поддерживал  отношения  с
журналом, стали считать "хозяином" его.
     Зимой 1845 года По  завязал  многочисленные  знакомства  в  театральных
кругах, где стяжал значительный престиж и как рецензент "Бродвей джорнэл", и
как  автор  знаменитого  "Ворона".  Среди  тех,   кого   он   часто   просил
декламировать стихотворение  перед  публикой,  был  Джеймс  Мердок  -  актер
подлинно талантливый, обладавший к тому же голосом редкой красоты. Об  одном
таком чтении вспоминает некий Александр Крейн, служивший тогда рассыльным  в
редакции "Бродвей джорнэл":
     "Как-то холодным зимним  днем,  когда  все  в  редакции...  "Джорнэла",
включая меня, были заняты работой, пришел  По  в  сопровождении  знаменитого
актера Мердока. Они остановились у стола По, который созвал к себе всех, кто
работал в журнале, в том числе и меня. Нас собралось человек десять, и среди
них я был единственным мальчишкой".
     Конечно же, перед глазами По стояла другая комната,  где  он  несколько
лет назад читал "Ворона" Грэхэму и его людям, которые нашли стихи неудачными
и из жалости к поэту пустили по кругу шляпу. Какое же упоительное  торжество
испытывал он теперь,  слушая,  как  его  друг  декламирует  в  редакции  его
собственного  журнала  все  того  же  "Ворона",  ставшего  самым   известным
стихотворением  в  Америке.  Да,  то  был  сладостный  миг!  Горстка  людей,
удивленных, быть может,  даже  встревоженных  внезапной  тишиной,  сменившей
привычное лязганье печатных прессов, окружила стоящих у стола поэта и актера
- двух прирожденных трагиков.
     "Когда все были в сборе. По вытащил  из  кармана  рукопись  "Ворона"  и
протянул ее Мердоку. Он хотел, чтобы мы  услышали,  как  великий  декламатор
читает его повое стихотворение... Я был очарован этим соединением  искусства
двух гениев. Бессмертные стихи, прочитанные человеком, чей голос был подобен
звону серебряных колоколов, навсегда остались  самым  дорогим  воспоминанием
моей жизни".
     В сероватом свете, пробивавшемся через закопченные окна, мощно взмахнув
крыльями, внезапно возникла большая  темная  птица,  вызванная  заклинаниями
Мердока, и огласила комнату зловещим карканьем,  вещая  в  такт  причудливой
музыке стиха. И на минуту все,  кто  внимал  ей,  превратились  в  печальных
влюбленных - скорбящих, плененных вечностью мгновения и  ослепленных  черным
лунным сиянием, пролитым душою бледного усталого человека, который  стоял  у
забрызганного  типографской  краской  стола,  с  лицом,   искаженным   болью
неизъяснимого восторга...
     По по-прежнему жил на Эмити-стрит. Вирджиния  была  уже  безнадежна,  и
мысль о том, что он может ее потерять, приводила По  в  ужас.  Необходимость
заставляла его всерьез задуматься о будущем. Весной  Уиллис  представил  его
поэтессе Фрэнсис Осгуд, о стихах которой По очень высоко отозвался  в  своей
февральской лекции.
     Миссис Осгуд была весьма польщена похвалой По, на что он, собственно, и
рассчитывал.  Она  описывает  встречу  с  ним  весной   1845   года,   после
опубликования "Ворона", оттиск  которого  По  передал  ей  через  Уиллиса  с
просьбой дать отзыв о стихотворении и удостоить автора личной беседой.
     "Я никогда не забуду то утро, когда г-н Уиллис позвал меня в  гостиную,
чтобы принять По. Высоко держа свою гордую  и  красивую  голову,  с  темными
глазами, сияющими ярким светом чувства и мысли, с  неподражаемым  сочетанием
обаяния и надменности в выражении лица  и  манерах,  он  приветствовал  меня
спокойно, серьезно, почти холодно, но столь искренне, что это  не  могло  не
произвести на меня глубокого впечатления. С того момента и до его смерти  мы
были друзьями, хотя виделись лишь в первый год нашего знакомства".
     Миссис Осгуд не преминула  выказать  свою  благосклонность  окруженному
романтической славой поэту. 5  апреля  она  поместила  в  "Бродвей  джорнэл"
стихотворение, в котором упоминался "Израфил". По ответил строками "К Ф.  С.
О-д". Она, разумеется, не могла знать, что стихи эти  много  лет  назад  уже
печатались в "Мессенджере" и были посвящены тогда дочери его владельца Элизе
Уайт. Впрочем, миссис Осгуд было бы грех жаловаться, ибо  сама  она  послала
поздравление в стихах  Грисвольду,  где  имя  последнего  и  ее  собственное
переплетались весьма тесно. По стал часто с ней видеться. Близость их  росла
и со временем вызвала гнев ее заподозрившей недоброе семьи. Миссис  Клемм  и
Вирджиния, которая, видимо, была уже  ко  всему  равнодушна  или  просто  не
способна на ревность, сперва поощряли эту дружбу.
     Фрэнсис  Сарджент  Осгуд  (урожденная   Локк)   была   женой   довольно
посредственного  американского  художника  Сэмюэля  Осгуда,  кисти  которого
принадлежит также один из портретов По.  Она  рано  и  в  большом  множестве
начала писать чувствительные стихи; ее вещи и тогда и позже охотно  печатали
многочисленные американские журналы. Стиль ее - смесь выспренней риторики  и
сентиментальности - был не лишен тем не менее известного изящества,  которым
она главным образом и заслужила одобрение По. Вот как  описывает  ее  другая
американская поэтесса, Элизабет Оукс Смит:
     "Обладая  нравом  пылким,  чувствительным  и  порывистым,   она   самым
существом своим воплощает правдивость и  честь.  Эта  жрица  прекрасного,  с
душой столь безыскусной, что все в ней, кажется, дышит искусством,  снискала
необычайное восхищение, уважение и любовь. Что до внешности, то это  женщина
среднего роста, стройная, пожалуй, даже  хрупкая,  исполненная  грации  и  в
движении, и в  покое;  обычно  бледная,  с  блестящими  черными  волосами  и
большими, лучистыми, необыкновенно выразительными серыми глазами".
     Такова была  очаровательная  женщина,  внушившая  По  чувства,  природа
которых была  столь  очевидна;  они  стали  причиной  скандальных  слухов  и
вдохновили компрометирующую обоих переписку и  похвалы,  которыми  По  щедро
осыпал миссис Осгуд.
     По достиг к тому времени вершины прижизненной славы. "Ворон" был у всех
на устах, а "война с  Лонгфелло"  -  в  центре  всеобщего  внимания.  Будучи
рецензентом "Бродвей джорнэл",  он  сделался  театральным  завсегдатаем.  На
одном из представлений какой-то актер, узнав  среди  зрителей  По,  в  самом
драматическом месте добавил  к  тексту  своей  роли  знаменитую  строчку  из
"Ворона" -  "Никогда,  о,  никогда".  Услышав  ее,  "весь  зал  содрогнулся,
охваченный  глубочайшим  волнением".   Трудно   найти   более   убедительное
свидетельство огромной силы воздействия, которое  стихотворение  производило
на публику. Позднее По рассказывал об этом случае  "без  тени  тщеславия,  с
широко открытыми, устремленными в неведомое глазами, точно скорбное эхо  тех
слов звучало в нем не умолкая".
     Дела По в редакции "Бродвей  джорнэл"  шли  совсем  не  гладко.  Бриггс
испытывал финансовые затруднения и был,  кажется,  шокирован  флиртом  По  с
миссис Осгуд, о котором  уже  заговорили  в  местных  литературных  салонах;
похоже, что в сплетнях, распространяемых Грисвольдом о "леди  из  Саратоги",
была изрядная доля правды. Однако куда больше его скандализировали заявления
самого мистера По, который не верил в реформы, считал Библию вздором  и  был
одержим маниакальной ненавистью к плагиаторам.  Но  что  самое  ужасное,  он
вступил в сговор с  другим  партнером,  Джоном  Биско,  и  явно  намеревался
продолжить вместе с упомянутым джентльменом издание  "Джорнэла",  когда  сам
Бриггс - а все шло к этому - выйдет из числа пайщиков. Иными и не могли быть
чувства человека заурядного  и  лишенного  воображения,  которого  неприятно
поражали  суждения  изверившегося  гения.  Бриггсу  нелегко  было   стерпеть
высокомерное  поведение  По  в  редакции,  но  еще  больше  раздражало   его
благоговение, которое испытывали перед поэтом все,  кто  служил  в  журнале,
даже  мальчишки-рассыльные.  И   совсем   уже   немыслимыми   казались   его
атеистические настроения, в те  дни  столь  необычные,  что  их  впору  было
принять за безумие. Да и то, что на страницах "Бродвей джорнэл" По оскорблял
друзей Бриггса, вынужденного оплачивать его критические эскапады  из  своего
тощего кошелька, не могло не возмущать главного  владельца  и  издателя.  Он
хотел даже исключить упоминание По в числе редакторов  журнала,  однако  ему
сообщили,  что  тот  скоро  собирается  уехать  в  деревню,  чтобы  заняться
сочинительством, и Бриггс сможет вести дела как сочтет нужным.
     И к тому же По действительно брал на себя большую часть работы.  Из-под
его пера продолжали течь статьи и заметки на самые разнообразные  темы  -  о
мощении  улиц,  тайнах  тюремных   застенков,   анастатической   полиграфии,
стихотворениях Хирста и трагедиях Софокла и бог весть о чем еще,  не  говоря
уже о бесчисленных рецензиях, не оставлявших без внимания буквально ни одной
сколько-нибудь примечательной публикации. 4 мая По пишет Томасу:
     "В надежде, что ты пока не совсем махнул на меня рукой,  решив,  что  я
отправился в Техас или куда-нибудь еще, сажусь за стол, чтобы написать  тебе
несколько слов... Случилось так, что  в  недавно  охватившем  меня  приступе
усердия я взялся за столько дел сразу,  что  до  сих  пор  не  могу  с  ними
разделаться.   В   последние   три   или   четыре    месяца    работал    по
четырнадцать-пятнадцать часов в день - без всякого отдыха. Только  теперь  я
понял, что такое рабство.
     И все же, Томас, денег у меня не прибавилось. Сейчас я не  богаче,  чем
был в самые скудные времена, - разве  что  надеждами,  но  их  в  оборот  не
пустишь. Я стал совладельцем из одной трети журнала "Бродвей джорнэл"  и  за
все, что пишу для него,  получаю  ровно  на  столько  же  меньше.  Однако  в
конечном счете все должно окупиться - по крайней мере, на это есть основания
рассчитывать..."
     Помимо всего прочего, он принимал гостей, бывал в литературных  салонах
и постоянно ухаживал за миссис Осгуд. Еще он позировал для портрета ее мужу,
готовил к изданию антологию "Литературная Америка" и полное  собрание  своих
стихотворений, переписывался с  Чиверсом  и  Хорном,  отвечал  на  письма  с
вопросами о "Вороне" и часто, слишком часто ездил развлекаться в город.
     В мае По переехал с семьей на Бродвей, в старый дом, знавший лучшие дни
в ту пору, когда им владел какой-то богатый коммерсант,  а  теперь  отданный
внаем. Они, поселились в комнате на  третьем  этаже,  выходившей  окнами  во
двор. Переехать на новое место  их  вынудила  усилившаяся  бедность.  Именно
здесь По  посетил  Лоуэлл,  возвращавшийся  домой  из  Филадельфии,  где  он
задержался во время  свадебного  путешествия  и  провел  несколько  месяцев,
сотрудничая в журнале "Пенсильвания фримен" и живя  в  том  же  пансионе  на
Арч-стрит, в котором когда-то останавливался По.  Лоуэлл  с  женой  покинули
Филадельфию в конце мая и, проехав в экипаже через  весь  Честерский  округ,
прибыли в Нью-Йорк, чтобы увидеться с  По.  К  сожалению,  более  неудачного
времени для визита нельзя было и придумать.
     В предшествующие несколько дней По много пил и сейчас был зол и мрачен.
Миссис Клемм  не  выходила  из  комнаты  в  течение  всей  беседы,  которая,
наверное, надолго оставила у нее неприятный осадок, ибо через пять  лет  она
написала  Лоуэллу  извиняющееся  письмо  по  поводу  этой  встречи.   Лоуэлл
описывает По  как  человека  маленького  роста,  с  мучнисто-белым  лицом  и
красивыми темными глазами, глядящими из-под широкого, резко скошенного назад
лба. Манеры его Лоуэлл нашел неестественными  и  напыщенными.  По  тоже  был
разочарован Лоуэллом  и  написал  Чиверсу,  что  тот  не  соответствует  его
представлению о человеке высокого ума. "В облике его не было и половины того
благородства, какое я ожидал увидеть".
     Приблизительно в это время мистер Сондерс,  служивший  библиотекарем  в
ньюйоркском книгохранилище "Эстор", говорил с По, повстречав его на Бродвее:
     "...По  казался  очень  подавленным,  переживая   один   из   приступов
механхолии, которым был подвержен. Он твердил о заговоре среди  американских
писателей, желавших принизить его  гений  и  воспрепятствовать  его  работе.
"Однако потомки нас рассудят, - сказал он, гордо сверкнув глазами. - Будущие
поколения сумеют отсеять золото от песка, и тогда "Ворон" воссияет над  всем
и вся, как алмаз чистейшей воды".
     В июне Бриггс ушел из "Бродвей джорнэл", вверив его дальнейшую  судьбу,
которую нетрудно было предсказать, Эдгару По. "Джорнэл" успел  уже  печально
прославиться  ожесточенной  кампанией  против  Лонгфелло  и   беспощадностью
критических статей. По поводу последних сам Лонгфелло заметил: "Резкость его
[По] критики я никогда не приписывал ничему  иному,  кроме  как  раздражению
чувствительной  натуры,  порожденному  смутным  ощущением   совершаемой   по
отношению к ней несправедливости".
     В этом великодушном суждении Лонгфелло был, по существу, прав.  Смутное
ощущение несправедливости быстро превращалось в манию преследования. В июле,
к концу первых  шести  месяцев  существования  журнала,  Бриггс  рассчитывал
избавиться от По. У него был друг, обещавший выкупить  долю,  принадлежавшую
третьему партнеру, Биско. Тот,  однако,  заломил  такую  цепу,  что  напрочь
отпугнул покупателя. После чего Бриггс, по-прежнему оставаясь  совладельцем,
сложил с себя редакторские  обязанности,  убедив  Биско  продолжать  издание
самостоятельно. В этих  обстоятельствах  публикация  журнала  прервалась  на
неделю. По запил. Он утверждал, будто Бриггс его оскорбляет  и  поступает  с
ним непорядочно, хотя и  должен  ему  деньги.  В  конце  концов,  изнуренный
борьбой  Бриггс,  чтобы  не  лишиться  сразу  всего,  позволил  По  и  Биско
продолжать вместе, а сам отныне полностью удалился от дел.
     Первый июльский номер  журнала  представил  По  как  его  единственного
редактора и владельца одной трети капитала. Теперь  По  прилагал  энергичные
усилия, чтобы выкупить доли остальных партнеров, и  быстро  наделал  долгов,
раздав друзьям множество расписок и векселей. Срок уплаты по большинству  из
них истекал 1 января следующего года. Многие уже возобновлялись до  того,  и
оттягивать дальше их погашение не было никакой возможности. К концу года  По
обратился с умоляющим призывом выручить его  к  балтиморским  родственникам,
Джону Кеннеди, Чиверсу и, возможно, Уиллису. "Бродвей джорнэл" стал помещать
больше объявлений, однако потерял немало подписчиков. Кеннеди ответил добрым
и сердечным письмом, однако помочь своему протеже деньгами не  смог  или  не
пожелал. На этом письме переписка между ними прервалась. Начиная с лета 1845
года  журнал  уже  просто  агонизировал,  целиком  завися  от  своевременных
впрыскиваний взятых в  долг  денег.  По  было  нестерпимо  видеть,  как  его
заветный шанс постепенно ускользает из рук, и он продолжал трудиться,  вести
переписку и надеяться до последнего. Злоупотребление алкоголем подрывало его
и без того истощенные силы. Он был угнетен, болен, беден и  опутан  долгами.
Приближался новый кризис.
     Дружба По с миссис Осгуд крепла. Он часто  бывал  у  нее,  и  она  тоже
нередко навещала его дом; и отношения их давали пищу для многих толков.
     В середине лета 1845 года По снова переселились - на этот раз в дом  85
на Эмити-стрит, неподалеку от пансиона, где  они  уже  останавливались.  Дом
находился поблизости от площади Вашингтона. Здесь они прожили осень  1845-го
и всю зиму следующего года. Как и Спринг-Гарден-стрит в  Филадельфии,  место
это стало для них кладбищем надежд. Миссис Осгуд продолжала  бывать  у  них,
как и раньше.
     "Нигде характер Эдгара По, - писала она  потом,  -  не  открывался  мне
самыми прекрасными своими гранями так, как в его  собственном  скромном,  но
исполненном поэтического очарования жилище. Веселый, добрый, остроумный - то
кроткий, то своенравный, точно избалованный ребенок,  -  он  находил  и  для
своей юной, нежной и боготворимой жены, и для всякого. кто к нему  приходил,
доброе слово, приветливую улыбку, любезное и  учтивое  внимание  даже  среди
постоянно осаждавших его забот. Сидя за столом, над  которым  висел  портрет
его любимой и утраченной Линор, он терпеливо, усердно  и  не  сетуя,  часами
писал  своим  необычайно  четким  и  изящным  почерком  с  быстротой.  почти
сверхъестественной, запечатлевая на бумаге подобные молниям мысли, озарявшие
его изумительный, никогда не меркнущий ум..."
     Фрэнсис Осгуд глубоко волновала воображение По. Она, наверное, обладала
тем самым выражением глаз, которое прежде всего привлекало его в женщинах.
     Вирджиния ничего не замечала и даже охотно способствовала их сближению.
Однако миссис Клемм хоть и не сразу, но все же встревожилась. По  неотступно
следовал за Фрэнсис Осгуд. "Я уехала в Олбани, а затем в Бостон и Провиденс,
стараясь избежать встреч с ним". Пересуды на их счет продолжались, доставляя
немало беспокойства семье миссис Осгуд. Все это,  конечно,  приводило  По  в
крайнее  расстройство.  Между  ними   продолжалась   оживленная   и   весьма
рискованная переписка и обмен стихотворными посланиями на страницах "Бродвей
джорнэл". Отъезд миссис Осгуд  в  Олбани  очень  огорчил  По,  и  он  вскоре
отправился вслед за ней. Они  увиделись,  однако  подробности  этой  встречи
неизвестны. Позднее они снова встречались,  уже  в  Бостоне,  а  потом  и  в
Провиденсе, куда По приехал с лекцией.
     Однажды внимание По привлекли стихи жившей в Провиденсе поэтессы  Хелен
Уитмен, которые были опубликованы в журнале "Демокрэтик ревю". Прочтя их, он
признал в авторе родственную душу. Красивая вдова  с  приличным  состоянием,
миссис Уитмен исповедовала трансцендентализм и вдобавок носила  дорогое  ему
имя Хелен - "Елена". Подобное сочетание не могло  не  заинтересовать  По.  В
поэзии  ее  жили  настроения,  созвучные  его  собственным.  Фрэнсис  Осгуд,
встревоженная домогательствами По и вместе с тем опасавшаяся отвергнуть их в
тот момент, когда он находился в таком смятении чувств,  по-видимому,  очень
хотела, чтобы он познакомился с  миссис  Уитмен;  она  дождалась  его  после
лекции и чтения стихов, и потом они допоздна бродили вдвоем по городу.
     Именно в то посещение Провиденса По впервые увидел  Хелен  Уитмен  -  в
розовом саду при свете  луны,  как  говорил  потом  Грисвольд,  опираясь  на
описание этой сцены в стихотворении По "К Елене". Впоследствии  в  одном  из
писем к миссис Уитмен По вспоминает:
     "Вы, наверное, не забыли, как однажды,  будучи  проездом  в  Провиденсе
вместе с миссис Осгуд, я наотрез отказался пойти с ней к Вам и  даже  вызвал
ее гнев упрямством и кажущейся неразумностью своего отказа".
     Однако  той  же  летней  ночью,  не  в  силах  заснуть,  По  отправился
прогуляться и дошел до дома, где жила миссис Уитмен. Как раз в это время она
вышла на порог подышать воздухом. Светила луна. Много позднее миссис  Уитмен
писала:
     "Я вовсе не "бродила в розовом саду", как это  было  угодно  изобразить
г-ну Грисвольду, а стояла на пороге или на дорожке перед домом в  ту  душную
"июльскую ночь", когда, увидев меня, поэт "предался мечтаньям",  из  которых
возникли потом его бессмертные стихи".
     Тем не менее она произвела на По неизгладимое впечатление. Память о ней
не потускнела, и случай тот был одним из  многих,  приведших  позднее  к  их
сближению.
     Тогда же прервались отношения между По и миссис Осгуд, по крайней мере,
увидеться им больше не пришлось. Она продолжала  при  случае  оказывать  ему
услуги, но жить ей оставалось недолго,  ибо  миссис  Осгуд  была  смертельно
больна туберкулезом.
     Осень 1845 года завершает  последний  период  в  жизни  По,  отмеченный
созданием   сколько-нибудь   значительных   прозаических   произведений    в
художественном или публицистическом жанре. Написанное в последующие годы, за
исключением одного или двух стихотворений, в значительной  мере  уступало  в
разнообразии тем и литературных достоинствах  сделанному  ранее.  В  октябре
1845 года По уже был на пороге очередного духовного и  физического  кризиса,
которые   неизменно   следовали   за   периодами   лихорадочно    оживленной
деятельности. После безмятежного лета у Бреннанов он трудился, не щадя себя.
Его заветная мечта сделаться владельцем собственного журнала была, казалось,
готова осуществиться. Чтобы подстегнуть себя, он  в  течение  шести  месяцев
почти постоянно прибегал к алкоголю. У Вирджинии в ту  пору  вновь  начались
кровотечения из легких, что всегда приводило По в ужас. Наконец, его общение
с миссис Осгуд и другими женщинами явно причиняло ему острые переживания.  О
бедности нечего и говорить. В результате у него  появились  симптомы,  очень
походившие на первые признаки умственного расстройства. Он был близок к краю
пропасти и иногда почти его переступал. Все это имело гибельные  последствия
для его надежд и  планов.  В  октябре  он  стал  единственным  владельцем  и
редактором журнала "Бродвей джорнэл" - и потерпел полный крах.
     Печальным свидетельством теперешней неспособности  По  должным  образом
справляться с делами житейскими  явился  провал  его  лекции  в  Бостоне,  с
которой он выступил 16 октября в местной публичной читальне.
     Атаки  По  на  Лонгфелло  и   трансцендентализм   сделались   предметом
оживленного обсуждения в Бостоне. Лоуэлл устроил так, что По пригласили туда
с  лекцией.  Послушать  его  собралась  многочисленная  и  полная   ожиданий
аудитория. Предполагалось, что специально для этого случая он напишет  новое
стихотворение и прочтет его в конце вечера. Однако,  будучи  в  расстроенном
состоянии духа, написать он ничего не смог, о чем  и  сообщил  незадолго  до
отъезда в Бостон одному из организаторов  лекции,  своему  давнишнему  другу
Томасу Инглишу. Тот посоветовал ему отменить выступление,  но  По,  на  свою
беду, заупрямился.
     Лекция  началась  с  нескольких   общих,   выдержанных   в   достаточно
увещевательном тоне замечаний о  вредоносности  дидактической  ереси,  после
чего По прочел худшее из стихотворений, какое только можно было выбрать  для
подобного случая, - "Аль-Аараф". Слишком длинное  и  совершенно  непригодное
для декламации, оно  к  тому  же  принадлежало  к  числу  самых  ранних  его
поэтических опытов. Потом  прозвучал  "Ворон",  которого  публика  встретила
аплодисментами. В целом, однако, и По, и его  друзьям  выступление  принесло
большое разочарование.
     Как  водится,  некоторые   нью-йоркские   газеты   перепечатали   самые
неодобрительные отзывы, опустив более благосклонные  оценки,  которые  также
были высказаны. Уязвленный По ответил несколькими раздраженными  выпадами  в
адрес критиков на страницах  "Бродвей  джорнэл".  Скрывая  истинные  причины
неудачи, он попытался выдать всю историю за розыгрыш. Но его враги,  которых
он по большей части наделал сам, не желали так просто оставлять этого  дела,
и ответы По на их обвинения приобретали все более  недостойный  характер.  В
конце  концов  скандал  постепенно  утих,  однако  репутация   По   серьезно
пострадала.
     По стал единственным владельцем "Бродвей джорнэл",  заплатив  Биско  50
долларов в виде долговой расписки (за нее поручился его друг  Хорас  Грили),
примеру которого По уговорил потом последовать еще нескольких знакомых,  ибо
журнал постоянно нуждался  в  денежных  субсидиях.  Единственное,  что  хоть
как-то   вознаградило    поручителей,    которым    пришлось    впоследствии
расплачиваться с  его  долгами,  были  автографы  По,  украшавшие  расписки.
Несмотря на отчаянные усилия издателя, "Джорнэл" все же не удалось вызволить
из сетей финансовых затруднений. Спасти его  могла  сумма  в  140  долларов,
подлежавшая уплате до конца 1845 года,  однако  достать  денег  было  негде.
Некоторые из векселей По уже опротестовали, а его неплатежеспособность стала
слишком хорошо известна, чтобы рассчитывать на  новые  займы.  Над  журналом
нависла  мрачная  туча,  появление  которой   доставило   многим   злорадное
удовольствие.
     6 декабря редакция "Бродвей джорнэл" была перенесена,  очевидно,  из-за
невозможности платить за помещение, с Нассау-стрит в дом 103 на Бродвее, где
жили Томас Инглиш и большой почитатель По - Томас Лейн. Похоже,  что  именно
Лейн заплатил за издание последних двух номеров журнала. 20 декабря По зашел
в редакцию  и  оставил  материалы  для  очередного  номера.  Он  плохо  себя
чувствовал и был в отчаянии - все думали, что Вирджиния умирает. По  объявил
Лейну и Инглишу, что хочет утопить горе в вине.  Лейн  попытался  отговорить
его от этого намерения, однако, потерпев неудачу, решил не затягивать агонию
журнала и попросил По написать прощальное обращение от редакции.
     Рождество По встретил  у  постели  Вирджинии,  погруженный  в  тоску  и
печальные раздумья. Имея на руках кое-какие неиспользованные материалы, Лейн
и Инглиш подготовили последний номер журнала, который вышел  3  января  1846
года и был заключен следующим:

     "Прощальное слово к читателям.
     Ввиду  неотложных  дел,  требующих  моего  полного  внимания,  а  также
учитывая, что цели, ради которых был создан "Бродвей джорнэл",  в  том,  что
касается моего личного участия, достигнуты, я хотел бы настоящим  проститься
с друзьями, равно как и с недругами, пожелав и тем и другим всяческих благ.
     Эдгар А. По".

     Больше о "Бродвей джорнэл" никто не слышал. Непроницаемый  мрак  уныния
озарил лишь один радостный луч. В октябре  нью-йорское  издательство  "Уайли
энд Патнэм" опубликовало новый поэтический сборник По  -  "Ворон"  и  другие
стихотворения", в который вошли все  стихи,  написанные  почти  за  двадцать
предшествующих лет. Юношеские стихотворения были включены в книгу с важными,
зачастую  спасительными  исправлениями,  внесенными  в  разное   время   при
подготовке многочисленных предыдущих публикаций. Это  было,  пожалуй,  самое
выдающееся собрание поэтических произведений, когда-либо изданное в Америке.
     Какие бы сокрушительные неудачи ни постигали его  в  реальном  мире,  в
этом маленьком томике усталый странник благополучно достиг родных берегов. И
как ни тяжки были беды, обрушенные на него "громовым полетом лет", По все же
удалось укрыться от них в недосягаемом убежище своего воображения.

     О, пестрый мой Романс, нередко,
     Вспорхнув у озера на ветку,
     Глаза ты сонно закрывал,
     Качался, головой кивал,
     Тихонько что-то напевал,
     И я, малыш, у попугая
     Учился азбуке родной,
     В зеленой чаще залегая
     И наблюдая день-деньской
     Недетским взглядом за тобой.

     Но время, этот кондор вечный,
     Мне громовым полетом лет
     Несет такую бурю бед,
     Что тешиться мечтой беспечной
     Сил у меня сегодня нет.
     Но от нее, коль на мгновенье
     Дано и мне отдохновенье,
     Не откажусь я все равно:
     В ней тот не видит преступленья,
     Чье сердце, в лад струне, должно
     Всегда дрожать от напряженья(1).
     ------------
     (1) Перевод Ю. Корнеева.


Глава двадцать вторая

     Жизнь  Эдгара  По  прошла  в  эпоху  безвременья.  В  воздухе  носилось
множество идей, происходили важные  события,  однако,  по  крайней  мере,  в
Америке ничто не обрело еще законченных форм - ни  политика,  ни  социальные
процессы, ни общественная мысль. Как следствие, в  литературе  господствовал
такой  же  хаос.  В  Нью-Йорке,  население  которого  уже   приближалось   к
полумиллиону человек,  общественные  и  литературные  проблемы  постоянно  и
оживленно обсуждались во всякого рода "салонах",  покровительствуемых  теми,
кому экономическое процветание тех лет приносило наибольшие  выгоды.  Однако
дискуссии эти при всей своей  пылкости  и  сентиментальной  патетике  носили
весьма поверхностный характер  -  так  могли  говорить  лишь  люди,  еще  не
осознавшие социального и эстетического  значения  вопросов,  о  которых  они
беспрестанно толковали,  и  не  ощущающие  пока  насущной  необходимости  их
решения.
     Время страницу за страницей листало календарь 1846 года. Под  бравурный
звон имперских литавр страна шла к войне с Мексикой. В июле 1845 года  Техас
принял предложение конгресса о присоединении к Соединенным Штатам, а  в  мае
1846  года  президент  Полк  направил  послание  конгрессу   с   объявлением
"состояния войны". Мексиканцы, говорилось там,  вторглись  на  принадлежащую
нам территорию и проливают кровь наших сограждан на нашей собственной земле.
В итоге у южного соседа были безжалостно отторгнуты огромные пространства, и
вопрос "рабство или свободные земли?" встал с особой  остротой  и  ясностью.
Отныне литература и журналистика  стали  все  больше  превращаться  в  арену
борьбы между поборниками рабовладения и его противниками, между  защитниками
федерализма и сторонниками укрепления центральной государственной власти.  В
такой атмосфере утонченные творения лирической поэзии все  меньше  волновали
умы и чувства  людей,  тогда  как  художественное  отображение  общественных
проблем вызывало растущий интерес.
     Мощный толчок, данный "прогрессу" бурным развитием  прикладных  наук  и
машинного  производства,  естественно,  порождал   надежды   на   столь   же
блистательные успехи в области психологии и искусства. Мир с  наивной  верой
ожидал сотворения каких угодно новых, еще более удивительных чудес. Ибо в ту
эпоху, когда человек с  невиданной  доселе  стремительностью  подчинял  себе
могучие силы природы,  казалось  само  собой  разумеющимся,  что  и  область
духовного будет вскоре покорена, исследована и  освоена,  подобно  пустынным
техасским просторам.
     С достигнутых  сегодня  вершин  знания  легко  взирать  на  все  это  с
покровительственным высокомерием великана, наблюдающего за суетливой  возней
пигмеев.
     Однако нет сомнения, что происходившее было исполнено самого реального,
хотя и не всегда ясного смысла для живших в то время людей, влекомых  бурным
потоком событий и не подозревавших еще о порогах и теснинах,  которые  ждали
впереди. В понимании эпохи лежит ключ к пониманию  рожденных  ею  выдающихся
личностей. И нет нужды облачать По  в  покровы  мистической  таинственности,
доискиваясь до истоков идей,  вдохновивших  такие  его  рассказы,  как  "Фон
Кемпелен и его открытие", "Месмерическое откровение" или "Правда о том,  что
случилось с мистером Вальдемаром", - они были написаны сыном своего времени,
который, подобно многим другим, связывал самые смелые  надежды  с  развитием
естественных наук. "Разумеется, я не стану утверждать,  будто  удивлен  тем,
что необычайное происшествие  с  мистером  Вальдемаром  сделалось  предметом
столь оживленного обсуждения..." - говорит  По.  Что  ж,  ему  вполне  можно
поверить, памятуя о том, где и когда это было сказано. Подобные происшествия
действительно будоражили воображение его современников. Мир уже  созрел  для
общения с  феноменальным,  и  описанные  в  рассказе  события  были  всерьез
восприняты по обе стороны Атлантики. Один из читателей писал По:

     "Бостон, 16 октября 1845. Уважаемый сэр!
     Ваш рассказ о случае с г-ном Вальдемаром распространился в  списках  по
всему нашему городу,  вызвав  очень  большой  интерес.  Я  могу  без  всяких
оговорок заявить, что не  испытываю  ни  малейшего  сомнения  в  возможности
подобного феномена, ибо собственноручно вернул к жизни человека, умершего от
чрезмерного употребления горячительных напитков, и сделал это, когда он  уже
был положен в гроб для погребения".

     В Англии По также привлек пристальное внимание  миссис  Браунинг  и  ее
литературных единомышленников.
     Искусство, с каким построены эти  рассказы,  и  по  сей  день  звучащие
убедительно и не утратившие интереса для читателя,  свидетельствует  о  том,
что По с успехом  перенес  идеи  современной  ему  научной  мысли  на  почву
художественного творчества. Следует помнить, что его кажущиеся, а  иногда  и
действительные познания во многих науках  и  псевдонауках  были  результатом
целеустремленного    изучения     специально     подобранных     материалов,
приспособленных к требованиям писательского замысла. Вдохнуть  в  них  жизнь
могло лишь его  могучее  воображение.  Десятки  и  сотни  подобных  попыток,
предпринятых другими авторами, давно забыты, а плоды их погребены на пыльных
страницах старинных журналов и никем не читаемых книг.
     В 1845 году, впервые со времен  ранней  юности  в  Ричмонде,  По  стали
охотно принимать в свете. Он наконец добился  благосклонности  американского
общества, которое притязало на важное место в мировой  цивилизации  и  в  ту
пору действительно заявляло о себе весьма настойчиво.
     В Балтиморе светским успехам препятствовали бедность  и  молодость  По.
Возвратившись в Ричмонд, он, как мы помним, нашел многие двери закрытыми для
себя в силу семейных обстоятельств. В Филадельфии ему не удалось  преодолеть
традиционной замкнутости местного общества. И лишь в Нью-Йорке с  его  более
демократическими  нравами  поэт,  снискавший   громкую   славу   публикацией
"Ворона", получил возможность  бывать  в  некоторых  домах  и,  более  того,
сделался там весьма желанным гостем.  Хотя  салоны,  где  он  появлялся,  не
принадлежали  к  числу  самых  блестящих,  они,  несомненно,   были   самыми
интересными и играли заметную  роль  в  литературной  жизни  города.  Прием,
оказанный По в гостиных, которые не только  блистали  хорошим  тоном,  но  и
претендовали на  интеллектуальную  изысканность,  был  одним  из  дарованных
славой благ - вдвойне сладостным для того, кому пришлось  изведать  в  жизни
столько горечи.
     После  краха  "Бродвей  джорнэл"  По  стал  чаще  посещать  места,  где
собирались "Literati"  -  нью-йоркские  литераторы,  критики  и  журналисты,
такие, как Анна Линч, Фрэнсис Осгуд,  Орвил  Дьюи,  Элизабет  Оукс  Смит.  В
Бруклине его нередко видели  в  доме  Сары  Анны  Льюис,  поэтессы  могучего
сентиментального дарования. Среди  "Literati"  вообще  было  немало  женщин,
которых тогда всерьез  увлекала  литература,  но  еще  больше  -  погоня  за
литературной известностью. Вместе со  средней  руки  писателями,  поэтами  и
художниками бывали здесь также редакторы журналов и издатели - обойтись друг
без друга они не могли. Временами - не слишком, правда, часто  -  эту  слабо
мерцающую звездную  туманность  пересекали  орбиты  более  крупных  и  ярких
светил. Весьма близки к ней были подобные же плеяды в  Бостоне,  Конкорде  и
Провиденсе.
     Признанной королевой "Literati" была Анна  Линч,  чей  дом  на  Уэверли
Плэйс, где собиралось  самое  многочисленное  и  представительное  общество,
выделялся среди других достоинствами настоящего  салона.  Весной  1846  года
мисс Линч часто принимала у себя Эдгара Аллана По,  который  не  без  иронии
определил талант этой поэтессы как "необычный", утверждая, что он  "покоится
на "Костях в пустыне" (так называлось одно из ее стихотворений).
     Бывавшее у мисс Линч общество, несомненно, заслуживает интереса.  Здесь
можно было встретить мисс Богарт, старую деву, писавшую  напыщенные  стансы,
автора трагических строк, озаглавленных "Пришел он слишком поздно";  мистера
Джиллеспи, слегка заикающегося математического гения; обаятельного и  умного
доктора Фрэнсиса, цветущего старого добряка, который впоследствии лечил  По.
Иногда  приходил  молчаливый,  исполненный  олимпийской  величавости  Уильям
Брайент со своей немножко болтливой и тоже пишущей  супругой;  порою  к  ним
присоединялся поэт Джордж Моррис ("Помилуй  это  дерево,  топор!").  Нередко
наведывалась туда миссис Элизабет Оукс Смит, поборница эмансипации, пугавшая
многих своим радикализмом; ее обычно  сопровождали  двое  сыновей.  Муж  ее,
мистер Шеба Смит, с чьей романтической поэмой  "Паухэтен"  По  незадолго  до
того жестоко расправился в печати, предпочитал теперь сидеть дома.  Навещали
мисс Линч и доктор Грисвольд, и злая на  язык,  вечно  сплетничающая  миссис
Эллит, и ее ближайшие подруги, миссис Эмбери и миссис Хьюит, и многие-многие
другие.
     "В одном углу скромно обставленной комнаты стоит круглолицая и  румяная
мисс Линч, рядом с ней - учтивая и изысканная миссис Эллит, которая прервала
беседу, как  только  По  начал  свою  тираду.  Сам  я  [Томас  Данн  Инглиш]
расположился на диване у стены; справа от меня - мисс Фуллер, слева - миссис
Оукс Смит. У моих ног, точно  маленькая  девочка,  устроилась  на  низенькой
скамеечке миссис Осгуд и, подняв глаза, смотрит на По, как за минуту до того
смотрела на мисс Фуллер и меня. Посреди комнаты стоит  По  и  рассудительным
тоном  излагает  свои  суждения,  изредка  перемежая  их  в  высшей  степени
эффектной декламацией..."
     "...Наверное, никто не пользовался там более  заметным  вниманием,  чем
Эдгар По, - пишет некий Стоддард. - Его изящная фигура, благородные черты  и
странное выражение глаз приковывали к себе даже самые нелюбопытные взоры. Он
не любил мужского круга, предпочитая общество умных женщин,  перед  которыми
имел   обыкновение   произносить   что-то   вроде   монологов,   исполненных
мечтательнопоэтического  красноречия.  Мужчины  этого  не  выносили,  однако
женщины слушали его как завороженные, ни словом не прерывая..."
     "Я часто встречаю г-на По на приемах, - пишет в письме к миссис  Уитмен
ее подруга, - где все взгляды  обращены  на  него.  Рассказы  его,  говорят,
превосходны, а услышав хоть раз, как он читает, очень тихо, своего "Ворона",
уже  вовек  этого  не  забудешь.  Люди  думают,  что  в   нем   есть   нечто
необыкновенное; здесь рассказывают удивительнейшие истории,  которым,  самое
странное, верят, о его месмерических опытах: при  их  упоминании  он  всегда
улыбается. Улыбка его просто пленительна. Все хотят с ним познакомиться,  но
лишь немногим удается узнать его поближе".
     Так уже тогда были пущены в оборот легенды об  "Израфиле",  "Вороне"  и
тому подобное. Рассказы о романе По с  миссис  Осгуд,  болезни  Вирджинии  и
вынужденной постоянно  одалживать  деньги  миссис  Клемм,  о  том,  что  д-р
Грисвольд тоже влюблен в миссис Осгуд, не сходили с  празднословных  языков,
как обыкновенно бывает с такими историями. "У  По  имелся  соперник  в  лице
домогавшегося ее благосклонности д-ра Грисвольда, которого страсть на  время
превратила в пылкого поэта", -  пишет  Стоддард.  Замечание  это  не  лишено
смысла, если вспомнить, в каком тоне доктор писал о  По  после  его  смерти.
Несколько позднее Фрэнсис Осгуд перестала видеться с По.  Когда  именно  она
приняла такое решение, остается не совсем ясно. Но пока у многих еще звучали
в памяти строки, обращенные  "К  Ф***",  и  хранились  вырезки  из  "Бродвей
джорнэл":

     Любимая! Средь бурь и гроз,
     Слепящих тьмой мой путь земной
     (Бурьяном мрачный путь зарос,
     Не видно там прекрасных роз),
     Душевный нахожу покой,
     Эдем среди блаженных грез,
     Грез о тебе и светлых слез.
     Мысль о тебе в уме моем Обетованный островок
     В бурлящем море штормовом...
     Бушует океан кругом,
     Но, безмятежен и высок,
     Простор небес над островком
     Голубизной бездонной лег(1).
     ------------------
     (1) Перевод Б. Томашевского.

     Между тем здоровье Вирджинии  продолжало  ухудшаться.  По  не  покидало
уныние,  светская  жизнь  доставляла  ему  немало  переживаний  и  волнений,
постоянной работы он  не  имел,  однако  по-прежнему  писал  как  одержимый.
Свидетельства тех, кто видел По  в  салонах  "Literati",  рисуют  достаточно
радостные картины, но, когда, покинув  залитые  светом  покои,  он  брел  по
окутанным тьмой пустынным улицам, на лицо его вновь ложилась  мрачная  тень,
ибо мысли возвращались на адские круги отчаяния, увлекая его вслед за собой.
     "Последний раз я повстречал его, - пишет Стоддард, - пасмурным  осенним
днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и  он  укрылся
под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и  первым  моим  побуждением  было
предложить По дойти вместе со мной до  дома,  но  что-то  -  разумеется,  не
равнодушие - остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив  его  там,  под
дождем - бледного, дрожащего, несчастного..."
     Знакомство и  общение  с  нью-йоркскими  литераторами,  знание  мнений,
которые имели о них современники, и их собственных воззрений По  использовал
и работе над серией  критических  заметок,  печатавшихся  в  филадельфийском
журнале "Гоудис лейдис бук" с мая по ноябрь 1846 года  под  общим  названием
"Литераторы НьюЙорка". Как мы уже знаем, По готовил к изданию  и  книгу  "об
американской  словесности  вообще",  свою  "Литературную  Америку",  которая
должна была превзойти и отодвинуть в тень антологии Грисвольда. Над  ней  он
усердно трудился в декабре 1846 года и позднее. Поэтому записки о "Literati"
можно рассматривать как своего рода  предварительную  публикацию  той  части
будущей книги, вторая посвящалась ньюйоркским авторам.
     Читая эти очерки, не  следует  забывать,  что  они  в  наименьшей  мере
содержат критические суждения самого По, являясь по большей части его obiter
dicta(1) и  отражением  существовавших  тогда  мнений  о  том,  какое  место
занимали те или иные писатели в американской литературе.  Встречающиеся  там
немногочисленные критические оценки были почерпнуты в основном из его  ранее
опубликованных  рецензий,  где  По  пытался  дать  более   глубокий   анализ
творчества тех авторов, о  которых  идет  речь.  Живейший  отклик  и  споры,
вызванные  заметками,  позволяют  говорить   об   их   огромном   успехе   у
современников. Они были написаны с приводящей в  смущение  откровенностью  и
обнаруживают  знакомство  автора  с  такими  фактами   и   обстоятельствами,
сообщение которых граничит порою  с  разглашением  доверительных  признаний,
сделанных в частной  беседе.  Само  собой  разумеется,  публика  сгорала  от
любопытства. Ведь только автору было ведомо, кто будет вознесен на Олимп или
поджарен на медленном огне в следующем номере "Гоудис" или чье  замечание  о
ком-нибудь из собратьев по перу, невзначай оброненное в разговоре с мистером
По, будет ловко вплетено в очередную статью и потребует объяснений, а  то  и
опровержений.
     -----------
     (1) Заметки (лат.).

     В большинстве случаев время  оставило  в  силе  вынесенные  Эдгаром  По
приговоры.  Посредственности  вроде  Уиллиса,  Маргарет  Фуллер  или  миссис
Эмбери, равно как и их ныне забытые опусы, по  справедливости  получили  то,
чего заслуживали. К  несчастью,  и  прежде  всего  для  самого  По,  были  и
исключения, где он полной мерой излил желчь личных  обид.  Так,  Бриггс,  на
которого По, право же, не за что было пенять, но чье поведение в  истории  с
"Бродвей джорнэл" привело его в бешенство, подвергся безжалостной  расправе.
Точно так же как и редактор известного  в  Нью-Йорке  журнала  "Кникербокер"
Льюис Кларк. Сам журнал, где к  По  отнеслись  неприветливо,  был  вместе  с
"Америкен ревю" предан анафеме.
     С появлением в печати записок о "Literati" в американских  литературных
кругах о По стали говорить больше, чем о любом другом писателе. К сожалению,
написанное не имело ничего общего с тем, что приносит  подлинную  славу,  то
есть с художественным творчеством. "Ворон" сделал По знаменитым. "Литераторы
Нью-Йорка" - печально известным. Гоуди  счел  своим  долгом  сопроводить  их
публикацию заявлением, что он не поддастся ни на лесть, ни на угрозы. Можно,
однако, не сомневаться, что ему мало пришлась по  душе  роль  "бесстрашного"
редактора, которую ему ни за что ни про что навязали.
     Тем временем По кое-как удавалось перебиваться - но отнюдь не  более  -
на гонорары за наделавшие столько шуму статьи. Жить в маленькой квартирке на
Эмитистрит,  куда  часто  наведывались  любопытствующие  литературные  дамы,
разносившие потом сплетни о  ее  обитателях,  становилось  все  труднее.  По
испытывал почти болезненное стремление к домашнему уединению. Мысль  о  том,
что, допуская  к  себе  чужих  людей,  он  открывает  их  нескромным  и  все
замечающим взглядам самые потаенные стороны своей частной  жизни,  была  для
него нестерпима. Миссис Клемм ничего не желала больше, чем оказаться хоть на
время хозяйкой настоящего дома, а Вирджиния как никогда нуждалась в целебном
деревенском воздухе и успокоительной тишине. Памятуя о  благословенных  днях
летнего  уединения  в  Блумингдейле,  где  был  написан  "Ворон",  По  снова
договорился с Бреннанами и на несколько недель  отправил  женщин  к  ним  на
ферму.
     Ранней весной 1846 года -  повторное  пребывание  в  Блумингдейле  было
непродолжительным - По перевез жену и  миссис  Клемм  в  другой  дом,  также
находившийся в сельском  предместье,  известном  под  названием  Тертл  Бэй.
Переезд вновь приблизил семейство к городу, и По теперь мог легко добираться
до него пешком, когда ему  нужно  было  кого-нибудь  повидать  или  заняться
весьма немногочисленными  теперь  делами.  Его  снова  угнетали  бедность  и
безденежье. На что они ухитрялись  жить,  покупая  еще  лекарства  и  всякие
лакомства для Вирджинии, остается тайной, известной лишь миссис Клемм.
     Все, кто знал  миссис  Клемм  при  жизни  По,  отмечают  исключительную
аккуратность  и  опрятность  во  всем  ее   облике,   какую-то   необычайную
чистоплотность,   в   которой   многочисленные   свидетельства    заставляют
предположить скорее свойство души, чем внешности. Именно она создала в жизни
человека, с детства обитавшего в хаосе страстей  и  желаний,  ту  обстановку
устроенности, постоянства, чистоты и удобства,  без  которой  он  бы  просто
погиб  или  влачил  бы  жалкое,  убогое  существование.  Когда  скупые  руки
отказывались вознаградить тяжкие труды поэта даже жалкими медяками,  которые
охотно бросали в шапку  слепца,  Мария  Клемм  сама  отправлялась  со  своей
корзиной на поиски пропитания и, возвращаясь, с  горьким  триумфом  отдавала
добытое этим благородным нищенством утомленному сыну и умирающей дочери.
     Во всяких обстоятельствах она всегда предпринимала  самый  разумный  из
возможных шагов, умея найти наилучший выход из  любых  трудностей.  Здоровье
Вирджинии и преследовавшие Эдгара неурядицы требовали,  чтобы  семья  уехала
куданибудь подальше от  городского  шума  и  светской  суеты.  Миссис  Клемм
стремилась туда, где Вирджиния могла бы в мире окончить свои дни, а ее сын -
вести достойную жизнь, где бедность их была бы скрыта от посторонних глаз, а
их несчастья не становились бы предметом праздных толков. Сам По желал этого
больше всего на свете. И в конце мая они перебрались в Фордхем.
     В сороковые годы прошлого века Фордхем был маленькой сонной деревушкой,
вытянувшейся вдоль старого проезжего тракта Кингсбридж Роуд. Местечко  брало
начало от заложенного там в 1676 году крупного поместья. Коттедж, в  котором
поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра -
как раз там, где Кингсбридж Роуд поворачивала на восток, к деревне.  В  этом
небольшом домике с широкими дверями и забранными  частым  переплетом  окнами
было четыре комнаты - по две на каждом этаже,  кухня  с  открытым  очагом  и
пристройка для скота. Спереди - маленькая веранда, "увитая побегами  жасмина
и жимолости и уставленная горшочками с дивными цветами", как  писал  По.  Он
вспоминает также "яркую зелень  тюльпановых  деревьев,  частично  затенявших
дом, и идущие от него  в  разные  стороны  дорожки,  выложенные  большими  и
гладкими, неправильной формы гранитными  плитами...  утопающими  в  чудесном
мягком дерне, - не плотно пригнанными, с пробивающимся в частых  промежутках
бархатистым мхом". Крыша была в ту пору из темной сосновой дранки.
     Самая просторная общая комната, где обычно работал  По,  находилась  на
первом этаже. "Ее обстановку составляли  круглый  стол,  несколько  стульев,
кресло-качалка и диван или скорее даже кушетка". К общей  комнате  примыкала
крошечная спальня миссис Клемм, куда позднее положили больную Вирджинию. Две
комнаты наверху были отведены для По и Вирджинии.
     Окрестности были очень живописны.  Обращенный  фасадом  на  запад,  дом
стоял на невысоком холме вблизи дороги.  В  маленьком  дворике  росли  кусты
сирени и раскидистая вишня.  С  севера  к  дому  почти  вплотную  подступала
небольшая рощица и яблоневый сад. С поросшего травой  южного  склона  холма,
сбегавшего к  берегу  мелководной  речушки  Милк  Крик,  открывался  вид  на
привольно раскинувшиеся вдали фермерские угодья.
     Однако вопреки ожиданиям  Фордхем  не  стал  для  По  местом  тихого  и
безмятежного одиночества. Смертельная  болезнь  Вирджинии,  его  собственное
расстроенное здоровье и изнурительная борьба с  бедностью  приводили  его  в
смутное и угнетенное состояние духа. Сил, чтобы писать, почти не оставалось.
В довершение ко всем бедам у По произошло досадное  столкновение  с  Томасом
Инглишем.
     В очерках о "Literati" По весьма зло высмеял  Инглиша.  В  январе  1846
года между ними произошла бурная ссора  по  поводу  потерпевшего  финансовый
крах "Бродвей джорнэл". По был нетрезв, и дело дошло до потасовки. С тех пор
их вражда, перенесенная  впоследствии  на  страницы  газет  и  журналов,  не
утихала.  Вплоть  до  середины  того  душного  грозового   лета   противники
продолжали метать  друг  в  друга  театральные  громы  и  молнии,  к  вящему
удовольствию падкой на скандалы публики. 23 июня после нескольких нанесенных
Эдгаром По болезненных уколов Инглиш поместил  в  газете  "Нью-Йорк  миррор"
свой "Ответ г-ну По", где обрушил на По обвинения во всех совершенных  и  не
совершенных им грехах. Заканчивает он следующим:
     "...Другой поступок г-на По помог  мне  узнать  его  еще  лучше.  Некий
ньюйоркский коммерсант обвинил По в подлоге, и тот явился ко мне за советом,
как наказать обидчика. И поскольку у него не хватало смелости вызвать  этого
господина к барьеру  или  дать  ему  достойную  отповедь,  я  предложил  ему
возбудить судебное дело  как  единственно  остающуюся  возможность.  По  его
просьбе мной был найден поверенный, который, из уважения ко мне,  согласился
взяться за дело, не требуя обычного в таких случаях задатка.  Сперва  гн  По
горел желанием немедля начать процесс.  Однако,  как  только  настало  время
действовать, пошел на попятную, по существу признав тем самым справедливость
обвинения".
     Понимая, что последнее утверждение носит явно клеветнический  характер,
редактор "Нью-Йорк миррор" попытался обезопасить себя,  предпослав  "Ответу"
Инглиша специальную заметку. Но предосторожность оказалась тщетной. 10  июля
По выступил в филадельфийской газете "Спирит оф Таймс"  в  свойственном  ему
стиле,  который  полностью  соответствовал  случаю.  Не   будучи   в   силах
опровергнуть брошенные  ему  Инглишем  обвинения  в  пристрастии  к  вину  и
несдержанности, он, однако, привел многочисленные и  достоверные  факты,  из
которых складывался весьма неприглядный нравственный портрет его противника.
Совершение подлога напрочь отрицалось. "И невиновность свою я сумею доказать
в суде", - заявляет в заключение По. Что он  и  сделал  в  действительности,
предъявив "Нью-Йорк миррор" иск за клевету. Дело слушалось 27  февраля  1847
года  в  нью-йоркском  городском  суде,  куда  Инглиш,  который  должен  был
представлять газету, не явился. По выиграл процесс, получив  492  доллара  в
возмещение понесенного ущерба и судебных издержек.
     Самым  прискорбным  во  всей  этой  досадной  истории,   начавшейся   с
неоправданных атак на Инглиша в "Гоудис лейдис бук", было то,  что  в  итоге
некоторые человеческие слабости  По  стали  всеобщим  достоянием.  Ничто  не
причинило  такого  вреда  доброму  имени  По,   как   распря   с   Инглишем.
Несовершенства других выдающихся людей,  избежавшие  широкой  огласки,  были
впоследствии забыты. Слабости же, присущие По, на все лады склонялись  целым
сонмом жалких газетенок, редакторы которых с мстительной  радостью  обливали
грязью собратьев по перу в те годы, когда уличные сплетни  считались  вполне
пригодным для  печати  материалом.  Сейчас  даже  трудно  со  всей  ясностью
представить  себе,   в   какое   смятение   приводила   эта   травля   столь
чувствительного и легко ранимого человека, как По. Томас Чиверс  пишет:  "Не
проходило дня, чтобы По не получал  по  почте  анонимных  писем  от  какихто
подлых негодяев, которые так истерзали его  душу,  что  в  конце  концов  он
твердо поверил, будто весь род людской, одержимый самим дьяволом,  ополчился
на него и казнит неизвестно за какие прегрешения".
     Появление в тихой, маленькой деревушке столь заметной фигуры, какой был
По, не могло не привлечь внимания местных жителей. Частые гости  из  города,
слухи о болезни его жены и явные признаки одолевавшей семью бедности  давали
обильную пищу для пересудов. Миссис Клемм приходилось  иногда  одалживать  у
соседей мелочь, чтобы получить в  почтовой  конторе  присланные  на  имя  По
письма, когда тот не мог ходить за ними сам. Многие не  раз  встречали  его,
чаще по вечерам, на петляющих в полях тропинках; он брел, смотря перед собой
невидящим взглядом и что-то бормоча, - странный  и  таинственный  человек  с
глазами мечтателя.
     В 1846 году По мало занимался литературной работой. В декабре он  пишет
Чиверсу: "Я проболел около шести месяцев, и большую часть  этого  времени  -
тяжело, не будучи в силах написать даже обычного письма. Все мои  журнальные
публикации, появившиеся в этот период, были переданы издателям еще до  того,
как  я  захворал.  Поправившись,  я,  как   обыкновенно   бывает,   оказался
обремененным множеством дел, накопившихся за время болезни".
     Некоторые из дел, о которых говорит По, остались  незавершенными  после
закрытия "Бродвей джорнэл". В ту пору По довольно часто переписывался с  Дж.
Ивлетом, журналистом из  штата  Мэйн,  который  восхищался  творчеством  По,
испытывал живейший интерес к личности  самого  автора  и  оставил  несколько
замечательных очерков о По. В июне пришло письмо  от  Натаниеля  Готорна  по
поводу его книги "Легенды старой усадьбы", в котором он говорит:
     "Я с большим интересом читал Ваши отзывы о некоторых моих сочинениях, и
не столько потому, что  высказанные  Вами  суждения  в  целом  благоприятны,
сколько потому, что их отличает  весьма  серьезный  тон.  Мне  же  не  нужно
ничего, кроме правды. Должен, однако, сознаться, что  ценю  Вас  больше  как
писателя, нежели как критика. Я могу не соглашаться - и на самом деле  часто
не соглашаюсь - с Вашими критическими взглядами,  но  всегда  отдаю  должное
силе и оригинальности Вашего писательского таланта".
     Летом и осенью обитателям домика в Фордхеме кое-как  удавалось  сводить
концы с концами. Но с наступлением зимы, в тот год необычайно суровой  (лето
тоже выдалось на редкость жарким), ужасная и неизбывная бедность, недоедание
и недостаток одежды стало особенно трудно переносить из-за  жестокой  стужи.
Дом обогревался лишь маленькой печкой на кухне и камином  в  общей  комнате.
Топлива не хватало, и в мансарде вскоре воцарился леденящий холод. Вирджинию
пришлось поместить в маленькую спальню на первом этаже. Иногда  сострадающие
соседи присылали им дров и что-нибудь из съестного. Дорогу в  город  занесло
снегом, и визиты "Literati" прекратились; семейство проводило дни  в  полном
одиночестве, прислушиваясь к тоскливому завыванию метели  за  окном.  Только
миссис Клемм отваживалась изредка  выбираться  из  дому,  чтобы  одолжить  у
соседей несколько картофелин или яиц.
     В конце  декабря  1846  года  Фордхем  посетила  миссис  Гоув  Никольс,
ньюйоркская писательница, с которой По  познакомился  в  салоне  Анны  Линч.
Визит этот, надо думать, был не случаен и  предпринят  из  благотворительных
побуждений. По и миссис Клемм сражались за жизнь Вирджинии.
     "Она лежала у себя в спальне. Во всем были  заметны  такая  безупречная
чистота  и  порядок  и  одновременно  такая  нищета  и  убожество,  что  вид
несчастной страдалицы вызвал во  мне  ту  щемящую  жалость,  какую  способны
испытывать лишь бедняки к беднякам.
     На соломенном матраце не было чехла - только  белоснежное  покрывало  и
простыни. Погода стояла холодная, и больную сотрясал страшный озноб, которым
обычно сопровождается чахоточная лихорадка. Она лежала, укутавшись в  пальто
мужа и прижав к груди большую  пеструю  кошку.  Чудное  животное,  казалось,
понимало, какую приносит пользу.  Пальто  и  кошка  только  и  давали  тепло
бедняжке, если не считать того, что муж согревал в ладонях ее руки, а мать -
ноги. Миссис Клемм нежно любила дочь, и было  больно  видеть  горе,  которое
причиняла ей болезнь и бедственное положение Вирджинии.
     Как только мне открылась эта ужасающая нужда, я отправилась в Нью-Йорк,
где заручилась сочувствием и помощью одной дамы, в чьем щедром сердце бедные
и обездоленные всегда находили участие".
     Миссис Шю, ибо миссис Никольс обратилась именно к пей, немедля  послала
в Фордхем "пуховую перину, много всевозможного постельного  белья  и  прочие
необходимые предметы". Она также организовала подписку  среди  друзей  По  и
через неделю привезла миссис Клемм 60 долларов, после чего  ее  посещения  и
заботы сделались постоянными. Все  происходящее  вызвало  немало  разговоров
среди "Literati" и в журналистских кругах. Теперь, правда, в них преобладали
теплые и сочувственные  нотки.  И  в  самом  деле,  естественное  милосердие
добрых, но не слишком умных женщин, которые окружали По, и отзывчивость  его
коллег-журналистов и многочисленных друзей проявились сейчас воочию.  Спустя
некоторое  время  газета  "Нью-Йорк  экспресс",  к  великому  огорчению  По,
опубликовала следующее сообщение:
     "Мы с сожалением узнали, что Эдгар А. По и его  супруга  опасно  больны
чахоткой и что их житейские дела отягощены бременем неудач.  Нам  доставляет
глубокое огорчение то обстоятельство, что они находятся в  столь  стесненном
положении и  испытывают  нужду  в  самом  необходимом.  Участь  их  воистину
печальна, и мы надеемся, что друзья и почитатели г-на По не замедлят  прийти
ему на помощь в этот горький и трудный час".
     Прочитав это, Натаниель Уиллис был растроган до глубины души и поместил
в газете "Хоум джорнэл", которую тогда редактировал, обращение в пользу  По,
написанное со свойственными ему добротой, мягкостью и тактом. В этой статье,
где он призывает помочь своему бывшему редактору, о котором отзывается самым
лестным образом, Уиллис предлагает, кроме  того,  открыть  благотворительный
приют для оказавшихся в нужде писателей. Экземпляр газеты  с  обращением  он
переслал По, сопроводив очень любезным письмом. По был  крайне  раздосадован
тем, что плачевное состояние его дел  стало,  таким  образом,  общеизвестно,
написал благодарный, но сдержанный ответ, сообщив, что у него немало близких
друзей, к которым  он  мог  бы  обратиться  за  помощью,  и  что  он  питает
предубеждение к  общественной  благотворительности.  Так  или  иначе,  но  в
конечном счете и благодаря в  основном  стараниям  Мэри  Шю  семья  По  была
спасена.
     Наступило рождество 1846 года. В последние  недели  уходящего  года  По
работал над своей антологией, а миссис Клемм, когда не была занята уходом за
Вирджинией или беседами с миссис Шю  и  другими  навещавшими  дом  друзьями,
ходила на почту и внимательно просматривала газеты в поисках упоминаний  По.
Многочисленные сообщения об их семье и  продолжающиеся  отголоски  распри  с
Инглишем, без сомнения, добавили ей зоркости. Последние дни  Вирджинии  были
омрачены анонимными письмами, в которых она  находила  вырезки  из  газет  с
заметками о переживаемых семьей несчастьях и нападками Инглиша на По.
     Благодаря миссис Клемм  По  с  радостью  узнал,  что  его  произведения
издаются и привлекают к себе внимание в Англии, Шотландии и Франции. Вся эта
картина - занятый работой и  перепиской  По,  вооруженная  ножницами  миссис
Клемм, устроившаяся с кипой газет у камина, в то время как совсем  рядом,  в
соседней комнате, лежала умирающая Вирджиния, - кажется странной и вместе  с
тем естественной: за долгие годы в семье успели  привыкнуть  к  ее  болезни.
Катарина, помахивая хвостом, расхаживала по дому, изредка забираясь на плечо
к По или сворачиваясь клубком у  Вирджинии  на  постели.  Иногда  в  Фордхем
наведывались миссис Шю или миссис Никольс, привозившие из  города  лакомства
для Вирджинии и кое-какие необходимые семье вещи.
     Новый год принес с собой резкое ухудшение в состоянии больной. Развязки
можно было ждать со дня на день, и в конце января 1847 года в Фордхем  стали
съезжаться родственники и друзья. Приехала из Балтимора и Мэри Девро, бывшая
возлюбленная По, которой Вирджиния еще девочкой носила записки от Эдгара.  К
своему удивлению, она увидела Вирджинию не в постели, а сидящей в гостиной.
     "За день до смерти Вирджинии я нашла ее в гостиной. "Не  лучше  ли  вам
сегодня?" - спросила я ее, садясь рядом с большим  креслом,  в  котором  она
устроилась. С другой стороны от нее сидел г-н  По.  Она  взяла  мою  руку  и
вложила ее в руку По, сказав: "Мэри, будьте другом Эдди и не покидайте  его.
Ведь он всегда вас любил, правда, Эдди?" Миссис Клемм хлопотала на кухне, и,
кроме нас троих, в комнате никого не было".
     В этой  измученной  и  исхудавшей  маленькой  женщине  продолжала  жить
любовь, и даже сейчас она думала не о себе, а о том, что  ожидало  ее  мужа,
который, она знала, больше всего нуждался в друзьях. Мэри Девро  отправилась
обратно в Нью-Йорк; в тот же день приехали балтиморские родственники  миссис
Клемм и Вирджинии - ее тетка, миссис Смит, и один из кузенов. К вечеру,  как
ясно из написанной в большой поспешности записки По к миссис Шю, у Вирджинии
началась агония.
     Утром миссис Шю была уже на пути в Фордхем, встретившись с ехавшей  тем
же дилижансом Мэри Девро. Дорогой, лежавшей через  заснеженную  и  скованную
морозом равнину, они говорили о Вирджинии.
     Теперь она лежала в крошечной спальне на первом этаже.  В  течение  дня
она еще сохраняла ясность рассудка, и на какое-то время ей даже стало лучше.
Миссис Шю и миссис Смит сидели  у  ее  изголовья,  когда  Вирджиния  достала
из-под подушки портрет  Эдгара  и  маленькую  шкатулку  для  драгоценностей,
оставшуюся По от матери. Она также  попросила  принести  два  старых  письма
миссис Аллан, которые прочла миссис Шю. Письма эти были  написаны  По  после
того, как он бежал из дому, и в них миссис Аллан снимала с него всякую  вину
за происшедшую семейную ссору и умоляла вернуться.
     Миссис Шю вспоминает, что По отказывал себе в самом необходимом, терпел
голод и холод ради того, чтобы Вирджиния не испытывала недостатка  в  еде  и
лекарствах. В то время и сам он был серьезно болен. Приближение кончины жены
рождало в его душе мистический ужас,  который  всегда  внушала  ему  смерть;
спальня Вирджинии, казалось, превратилась в мрачный покой, где дух Лигейи  в
страшных муках силился проникнуть в бездыханное тело леди Ровены.  Страдание
было неминуемым уделом По. Наступила ночь, и с ее  приходом  жизнь  покинула
Вирджинию.
     После смерти Вирджинии выяснилось, что в семье нет ее портрета. Одна из
находившихся  в  доме  женщин  сделала   поспешный   акварельный   набросок,
запечатлевший   безжизненное   лицо.    Впоследствии    с    него    сделали
отретушированную копию, на которой  Вирджиния  изображена  уже  с  открытыми
глазами.  Именно  этот  посмертный  портрет  в   бесчисленных   репродукциях
увековечил для современников и потомков образ Вирджинии. Во всем  ее  облике
есть что-то трагическое и жуткое, как нельзя более соответствующее легендам,
окружавшим имя По.
     Вирджиния была похоронена в красивом платье из тонкого белого  полотна,
привезенном миссис Шю. В день погребения гроб с телом стоял в  гостиной,  на
письменном столе у окна. Проститься  с  Вирджинией  пришли  и  некоторые  из
фордхемских соседей. Из Нью-Йорка  приехал  Уиллис,  до  конца  остававшийся
верным и заботливым другом. По шел за гробом в пальто, которое  еще  недавно
согревало Вирджинию. Миссис Шю сначала его спрятала,  однако  потом  достала
снова, ибо стояли холода, а надеть По было больше нечего. Останки  Вирджинии
отнесли на фордхемское кладбище и поместили в фамильный  склеп  соседей  По,
Валентайнов. По возвратился домой оцепеневшим  от  горя  и  пробыл  в  таком
состоянии несколько недель.



Глава двадцать третья

     Некоторое время после смерти Вирджинии По был так болен, что совсем  не
покидал Фордхем. У миссис Клемм, проведшей долгие годы в заботах  о  больной
дочери, теперь оказался на руках новый пациент, который не выжил бы, если бы
не она и миссис Шю. Миссис Клемм рассказывала, что По  лишился  сна;  ночная
тьма и одиночество доводили его до безумия. Она часами сидела у его постели,
положив руку ему на лоб, но, когда, думая, что он  уже  уснул,  поднималась,
чтобы уйти, слышала его шепот: "Нет, Мадди, нет, побудь еще!"
     Неподалеку от дома, на  склоне  холма,  был  широкий  скалистый  уступ,
затененный густыми кронами росших выше тополей. Весной  и  летом  1847  года
туда часто приходил По. Он любил гулять по  тропе,  шедшей  на  север  вдоль
акведука, которая внезапно обрывалась, выводя  на  гранитную  аркаду  моста,
откуда днем открывался вид на обширный ландшафт - зеленеющие  леса,  беленые
деревенские домики и цветущие луга, терявшиеся еще  дальше  к  северу  среди
холмов, за которыми виднелись разбросанные по Пелхемскому заливу островки. К
востоку местность быстро понижалась, переходя  в  пологие  берега  Зундского
пролива, чья зеркальная гладь поблескивала  вдали,  испещренная  стелющимися
дымками пароходов и светлыми пятнышками парусов. Прямо внизу,  на  маленьком
кладбище под соснами и кипарисами, спала в чужом склепе Вирджиния.  Вечерами
из-за моря позади Лонг-Айленда поднималась луна.

     Еще плотен был мрак уходящий,
     Но зари уже близился срок, Да, зари уже близился срок,
     Как вдруг появился над чащей
     Туманного света поток,
     Из которого вылез блестящий
     Двойной удивительный рог,
     Двуалмазный и ярко блестящий
     Астарты изогнутый рог(1).
     -----------
     (1) Перевод К. Чуковского.

     С детства По был влюблен в звезды. И когда ночами поэт прогуливался над
стройными арками акведука,  таинственный,  дремлющий  внизу  мир,  казалось,
бесследно исчезал в темной бездне, а сам он возносился ввысь, к  "сверкающим
сонмам, подвластным вечному закону". Он размышлял о сущем, о себе,  о  месте
человека  во  вселенной,  стремился  разрешить  загадку  бытия,  побуждаемый
дерзким умом, нашептывавшим, что это ему по силам, что даже богам не  скрыть
от него своих тайн!
     Так возникли "Улялюм" и "поэма в прозе" "Эврика". Балладой "Улялюм"  По
вдохнул  жизнь  в  созвездия,  соединив  их  в  аллегорическом   изображении
мучительной духовной дилеммы. Вновь,  как  и  в  "Вильяме  Вильсоне",  перед
поэтом предстает двойник. Теперь это Психея -  его  душа.  Вместе,  влекомые
бурным коловращением жизни, они устремляются на поиски возлюбленной,  однако
скитания приводят  их  к  дверям  гробницы.  Вирджиния  -  страждущая  дева,
олицетворявшая для По юную и целомудренную любовь Дианы, мертва. Но очи его,
еще не высохшие от пролитых по ней слез, уже видят, как на небеса  восходит,
торжествуя  над  знамениями  бед  и  несчастий,  сияющее  светило   Астарты,
воплощающей чувственную страсть.
     В последующие несколько месяцев поэт не раз пытался увлечь свою душу на
дорогу,  которая,  казалось,  вела  к  исполнению  желаний,   но   неизменно
обрывалась у дверей гробницы, в конце концов  отворившихся,  чтобы  впустить
лишь его одного. Им владело отчаяние столь глубокое, что выразить его  могло
только имя, начертанное на этих  дверях  и  звучавшее,  словно  погребальная
песнь - "Улялюм". Какой внутренний разлад повинен в том, что этим  кончались
все  его  попытки  обрести  любовь  -  быть  может,   испытанное   в   браке
разочарование или какой-то глубоко скрытый, неведомый страх? Ответ  на  этот
вопрос,  если  бы  его  удалось  найти,  мог  бы  пролить  свет  на   истоки
трагического мироощущения По, на причины душевных бедствий, потрясавших  его
на протяжении многих лет.
     В течение всего 1847 года По вел почти отшельническое существование.  В
декабре баллада "Улялюм" была опубликована  в  журнале  "Америкен  виг"  без
указания автора - точно так же, как когда-то  "Ворон".  Следуя  уже  однажды
примененному методу, По написал затем Уиллису, который  в  следующем  месяце
перепечатал стихотворение в своем журнале  "Хоум  джорнэл",  присовокупив  к
нему  ряд  интригующих  предположений  относительно  личности   неизвестного
автора. Однако читатель отнесся к публикации без особого интереса.
     Приблизительно к тому времени По завершил  работу  над  "Эврикой",  где
изложил  свои  взгляды  на  метафизические  основы  космогонии,  придав   им
изысканную форму поэтизированного трактата о началах мироздания.  Теперь  он
готовился вернуться к людям, чтобы потрясти их новыми открытиями. И на  этот
раз он обратился к Уиллису, который  помог  ему  устроить  публичное  чтение
"Эврики" в виде лекции "О происхождении вселенной". Она была назначена на  3
февраля 1848 года. Весь сбор По собирался употребить на осуществление  вновь
возрожденного плана издания "Стайлуса". В январе  он  опять  стал  рассылать
старый проспект журнала, добавив  к  тексту  обещание  начать  с  первых  же
номеров  публикацию  серии  статей  "Литературная  Америка"  -   "правдивого
рассказа об американской  литературе,  литературных  делах  и  литераторах",
принадлежащего, разумеется, перу самого редактора.
     Один из друзей По, Фримен Хант - редактор и владелец журнала  "Мерчантс
мэгэзин", - составил необходимый начальный капитал тем, что сам разъезжал по
стране  и  вербовал  подписчиков  для  своего  будущего  издания.  По  решил
последовать его примеру. В январе он сообщил  Джорджу  Ивлету,  что  намерен
отправиться в южные и западные штаты и набрать для начала  по  крайней  мере
500 подписчиков. Своей лекцией он как раз и рассчитывал выручить  деньги  на
эту поездку.  Натаниель  Уиллис  сделал  все  возможное,  чтобы  создать  на
страницах "Хоум джорнэл" рекламу предстоящему выступлению  По  и  расчистить
дорогу для "Стайлуса".
     Однако "Стайлусу"  не  благоприятствовала  даже  погода.  Вечер,  когда
должна была состояться лекция, выдался холодным и ненастным, а топили в зале
нью-йорской  публичной  библиотеки  довольно  скверно.   Собралось   человек
шестьдесят, которые около двух с половиной часов слушали  вдохновенные  речи
поэта-логика. По, надо думать, прочел им весь текст "Эврики" или, во  всяком
случае, весьма пространные извлечения. Сын актеров, он явно  унаследовал  их
таланты. Во всем его облике было что-то драматическое,  что-то  волнующее  и
приковывающее внимание. Многим  он  казался  великим  трагиком,  сошедшим  с
подмостков, но продолжающим играть свою роль и  в  жизни.  И  в  тот  вечер,
поднявшись  на  кафедру,  он  словно   перевоплотился   в   мудрого   жреца,
открывающего  непосвященным  божественные  тайны  бытия.   Собственная   его
убежденность была так велика, что на  протяжении  всего  представления  люди
внимали  ему  как  завороженные  и  расходились  под  глубоким  впечатлением
услышанного, но позже в недоумении спрашивали себя, в чем же всетаки состоял
смысл лекции.
     К сожалению, полученного сбора - всего пятьдесят долларов - на  поездку
не хватило, что, однако,  нисколько  не  обескуражило  автора  новой  теории
мироздания.  Напротив,  помыслы  его  воспарили  как  никогда   высоко.   Он
встретился с Джорджем Патнэмом, чье издательство два года назад опубликовало
полные собрания его рассказов и стихотворений, и в беседе  с  ним  обнаружил
безграничную веру  в  важность  сделанных  в  "Эврике"  открытий,  предложив
немедля издать ее тиражом в 50 тысяч экземпляров. Мистер Патнэм был  добр  и
терпелив. Он уменьшил цифру, на которой  настаивал  пылкий  и  самонадеянный
автор, ровно в сто раз и выпустил книгу тиражом в 500  экземпляров,  которые
были распроданы с большим трудом.
     Убедившись, что "Эврика" - неподходящая тема для публичных выступлений,
и по-прежнему нуждаясь в деньгах для "Стайлуса", По обратился к другим своим
работам - "Философии творчества" и "Поэтическому принципу", рукописи которых
были ранее куплены Грэхэмом для своего журнала. Теперь он использовал их,  и
не без выгоды, в качестве материала для лекций, во время которых также читал
свои и чужие стихи, подобранные таким образом, чтобы  произвести  наибольший
эффект на публику.
     В  ту  пору  -  весной  и  летом  1848  года  -  По  всецело  захватила
платоническая, но полная волнений и переживаний любовь к миссис Шю. Из  всех
женщин, с которыми он был близок в последние годы жизни, Мэри  Шю,  пожалуй,
больше  других  обладала  подлинными  чертами  здравомыслящей  и  энергичной
личности. Дочь врача, она сама стала сестрой  милосердия,  успев  приобрести
немалый опыт и хорошее медицинское образование, равно как  и  многочисленных
друзей-медиков. Практическое знание физиологических проявлений человеческого
существования воспитало в ней сострадательное отношение к людям, и оно же не
дало ей погрязнуть в  трясине  спиритизма  и  сентиментальности,  затянувшей
многих ее подруг. Она хорошо понимала По, хотя и не читала ни его стихов, ни
рассказов, если они не посвящались ей лично, и с  сочувствием  относилась  к
несовершенствам его характера и телесным недугам. Более  того,  когда  нужда
его ожесточалась, миссис Шю давала ему пищу и одежду, и именно в ее доме  По
нашел утешение после смерти Вирджинии.
     "Маленькая селянка", как назвал ее По в одном из писем (Мэри Шю провела
детство в деревне), обладала поистине классическим здравым смыслом,  который
позволял ей читать  в  душе  мистера  По  как  в  открытой  книге,  даже  не
заглядывая в те, что писал он. И По очень охотно вверял себя чутким  заботам
молодой  врачевательницы.  Он  смотрел  на  нее,  как  и  на  всех   женщин,
выказывавших ему явную симпатию, испытывая

     Желанье мотылька с звездой соединиться,
     Ночного мрака страсть к заре...

     В  этих  строчках  Шелли,  заметил  он  однажды,  выражена  самая  суть
безнадежной любви. Ибо для По, кажется, была немыслима  иная  любовь,  кроме
"высшей", то есть несчастной,  любви,  и  рассуждениям  на  эту  тему  он  с
удовольствием предавался и в своих сочинениях, и в беседах.
     В конце весны 1848 года По приехал повидать миссис Шю в ее нью-йоркском
доме, и в результате этого визита было  написано  стихотворение  "Звон"  его
самое популярное после "Ворона" поэтическое произведение.
     Миссис Шю и По уединились в маленькой оранжерее с окнами в сад, куда им
подали чай. Он пожаловался хозяйке, что ему надо написать  стихотворение,  а
вдохновение все не приходит. Желая ему  помочь,  миссис  Шю  принесла  перо,
чернила и бумагу, однако в это самое время воздух вздрогнул от гулкого звона
церковных колоколов, удары которых потрясли болезненно чувствительные  нервы
По. Отодвинув лежавший перед ним лист бумаги, он  сказал:  "Эти  звуки  меня
сегодня раздражают,  писать  нет  сил.  Тема  ускользает,  я  чувствую  себя
опустошенным". Тогда миссис Шю взяла перо и  написала:  "Чудный  звон,  звон
серебристый". По быстро закончил станс и снова впал в прострацию. Но  миссис
Шю не отступала и начала следующую строфу: "Звон  тяжелый,  звон  железный".
По,  точно  очнувшись,  добавил  еще   два   станса,   а   сверху   написал:
"Стихотворение г-жи М. Л. Шю". После ужина его проводили наверх и уложили  в
постель совершенно обессиленного. Миссис Шю позвала к нему доктора Фрэнсиса,
своего давнего знакомого, с которым не раз встречался и По. Сидя  у  постели
больного,  они  внимательно  следили  за  симптомами.  Пульс  был  слабым  и
прерывистым. "Он страдает болезнью сердца и не проживет долго",  -  заключил
доктор Фрэнсис. Признаки этого недуга  миссис  Шю  замечала  и  раньше.  Оба
понимали, что дни По сочтены и что он близок к  умопомешательству.  Сам  он,
однако, кажется, не сознавал грозящей ему опасности.
     Стихотворение "Звон" подверглось впоследствии многочисленным переделкам
и было опубликовано уже после смерти По.
     Когда миновал кризис, сообщает миссис Шю, По проспал  двенадцать  часов
кряду и был затем отвезен в Фордхем  доктором  Фрэнсисом  -  "старик  был  с
причудами, но дело свое знал превосходно". По  находился  на  грани  полного
истощения. Нервы его были так напряжены, что малейшие волнения оказывали  на
него воздействие, никак не соизмеримое с вызвавшими их причинами. Он впал  в
совершенно болезненное состояние, временами бредил или  скитался  неизвестно
где и потом не мог рассказать, что с ним было.
     Однажды он в  полубреду  поведал  миссис  Шю  о  якобы  совершенном  им
путешествии в Испанию, где он дрался на дуэли, был ранен и выхожен  какой-то
шотландской дамой, чьего имени он не может открыть.  Он  показал  миссис  Шю
шрам на плече, будто бы оставшийся с тех пор. Из  Испании  он  отправился  в
Париж и написал там роман, который вышел в свет под именем Эжена Сю, и т. д.
и т. п.
     Поддерживать дружбу с  человеком,  страдающим  столь  тяжелым  душевным
расстройством, было чрезвычайно трудно. Кроме  того,  миссис  Шю  -  женщину
опытную и рассудительную - очень встревожила растущая привязанность По,  его
усиливающаяся  зависимость  от  ее  забот.  Она  понимала,  что  дальше  так
продолжаться  не  может  и  что  окружить  По  уходом  и  лаской,  так   ему
необходимыми, способен только близкий человек,  пользующийся  правами  члена
семьи. Она посоветовала По оглядеться вокруг и найти женщину, которая,  став
его женой, дала бы ему все, в чем он  нуждался.  Доктор  Фрэнсис,  со  своей
стороны, предупредил По, что, если тот не  откажется  от  всяких  излишеств,
конец наступит очень скоро. Предостережение возымело действие,  и  некоторое
время По сдерживал себя - впрочем,  совсем  недолго.  Миссис  Шю  мягко,  но
решительно дала ему  понять,  что  их  отношения  должны  прекратиться.  Она
убедилась, что сделала все от  нее  зависящее  и  что  продолжение  близости
навлечет на нее те же беды,  от  которых  миссис  Осгуд  пришлось  бежать  в
Олбани.
     Итак, миссис Шю ушла из жизни По, но в памяти  его  еще  долго  звучали
слова ее прощального совета. Да, сейчас  ему  как  никогда  было  необходимо
женское участие. Но искал  он  скорее  ангела,  чем  женщину,  и,  покинутый
ангелами, хранившими его раньше, - Вирджинией  и  миссис  Шю,  -  он  тщился
заполнить образовавшуюся пустоту. Желанные черты своего идеала он, казалось,
обнаружил в Холен Уитмен. Читая ее стихи, По ощутил в ней родственную  душу,
на поиски которой решил теперь отправиться.



Глава двадцать четвертая

     Саре Хелен Уитмен, которую По довелось лицезреть "лишь однажды"  -  три
года назад, ночью, стоящей в дверях ее дома на Бенефит-стрит, - суждено было
вдохновить, "быть может, прекраснейшие  из  когда-либо  написанных  любовных
посланий". Встреча с их автором явилась самым волнующим и вместе с тем самым
загадочным  событием  в  ее  жизни,  большую  часть  которой  она   провела,
вслушиваясь в доносившиеся "с того света" стуки, шорохи и  невнятный  шепот,
интриговавшие,  изумлявшие,  увлекавшие  и  развлекавшие   целое   поколение
американцев, пустившихся в странствия по сумеречным долинам Аэндора.
     К 1848 году призраки прочно обосновались в Америке - главным образом, в
ее северо-восточной части.  В  их  неосязаемом  присутствии  столы  начинали
отплясывать джигу, занавески таинственно  колыхались  и  трепетали,  а  дамы
впадали в транс, часто переходивший в истерики. Спиритизм и  прочая  мистика
сделались велением моды. Даже среди людей,  ей  не  поддавшихся,  было  мало
таких, на кого все это не производило  бы  впечатления.  Течение  это  брало
начало  в  самых  глубинах   скованного   предрассудками   и   ограничениями
общественного сознания, в великом  духовном  томлении,  проявления  которого
ошибочно считали литературной условностью. На самом же деле в период с  1820
по 1860-е годы - насколько написанное тогда поддается правильному  пониманию
и толкованию - подобные  умонастроения  владели  очень  и  очень  многими  -
особенно молодыми людьми и женщинами. Избегнуть  гнетущей  скуки  ханжеского
семейного благонравия - нетерпимого, а потому и нестерпимого  -  в  ту  пору
можно было в основном двумя путями - один вел на Запад, другой -  в  область
потустороннего. Искали на обоих, хотя и  в  разных  направлениях,  по  сути,
одного и того же - духовного освобождения.
     Жившая в Провиденсе (штат Род-Айленд) Хелен Уитмен была душой  местного
духовидческого  братства.  В   ее   руках   сходились   нити   переписки   с
многочисленными друзьями и единомышленниками, на которых она  имела  немалое
влияние.  Прелестная,   утонченная,   туманно-загадочная   и   ускользающая,
облаченная в покровы из легкого шелка, она  являлась,  защищаясь  веером  от
чересчур  резкого  света   дня,   словно   идеальное   воплощение   духовной
женственности,  и  неслышно,  едва  касаясь   земли   изящными   туфельками,
проплывала мимо - следом, развеваясь, тянулся тонкий, как паутинка,  шарф  и
едва ощутимый запах эфира, которым был пропитан ее платок.
     Жизнь, то есть жизнь реальная, казалась нестерпимо яркой этой "Елене из
тысячи грез". "Ее уютные комнаты были всегда погружены в мягкий полумрак", а
приглушить  порою  слишком  острые  переживания  ей  помогал  эфир.  Крепким
здоровьем она никогда не отличалась. Страдая болезнью  сердца,  она  не  раз
преждевременно сообщала в печальных и многозначительных прощальных письмах к
друзьям о своей близкой и неминуемой кончине.
     Время от времени миссис Уитмен публиковала  стихи.  Увлекшись  в  конце
1840х годов спиритизмом, тесно сошлась на этой почве с Элизабет  Оукс  Смит.
Вместе они исследовали природу спиритического транса, медиумов и вообще все,
что относилось к "экспериментальной" стороне дела. Миссис Смит, хотя и  была
как будто более сильной  личностью,  в  конце  концов  всецело  подпала  под
влияние своей подруги. Последние публичные выступления Элизабет Смит, немало
сделавшей для эмансипации в Америке, вылились в сплошной поток  мистического
вздора.
     По тоже не миновал грехов оккультизма, однако сумел сохранить здравость
мышления.   Его   увлечение   мистическим   объясняется   причинами    чисто
литературного свойства. В этой области он черпал материал для своих стихов и
рассказов, которые окружали автора неким ореолом загадочности,  причастности
к тайнам, дающей право насмехаться  над  непосвященными.  Замысел  "Эврики",
например, подсказал, по всей вероятности, некий Эндрю Дэвис,  чьи  лекции  о
месмеризме посещал  По.  Незадолго  до  встречи  с  миссис  Уитмен  По,  как
рассказывает  Дэвис,  побывал  у  него,  очевидно,  чтобы  посоветоваться  о
каких-то специальных деталях для рассказа "Правда о  том,  что  случилось  с
мистером Вальдемаром". Дэвис, который утверждал, что способен "видеть сквозь
людей", говорил, будто перед По всегда лежала странная черная тень, а за его
головой виднелись какие-то темные холмы - неведомый, печальный  и  сумрачный
ландшафт.
     По искал спасения от тягостной обыденности не в спиритическом трансе  и
не на  просторах  Дикого  Запада,  но  все  дальше  углублялся  в  темные  и
таинственные лабиринты собственной фантазии. В 1849 году вспыхнула  "золотая
лихорадка" в  Калифорнии.  Это  было  новое  Эльдорадо,  неодолимо  манившее
искателей богатств и приключений. По откликнулся такими строками:

     Средь гор и долин
     Спешил паладин,
     Ни солнце, ни тень не преграда.
     И юн, и удал,
     Он с песней искал
     Таинственный край Эльдорадо.
     Но тенью легла
     На складки чела
     Немых расстояний преграда.
     Он в дальних краях
     Ослаб и одрях,
     Покуда искал Эльдорадо.
     У сумрачных скал
     Он тень повстречал:
     "О тень, всем надеждам преграда,
     Поведай ты мне,
     В какой стороне
     Смогу я найти Эльдорадо?"
     "Ищи за несметным
     сонмом планет,
     Ни в чем я тебе не преграда.
     Спускайся скорей
     В долину теней,
     И там ты найдешь Эльдорадо!"(1)


     По не забыл своей единственной встречи с миссис Уитмен, и  воспоминания
нахлынули на него с новой силой, когда в феврале  1848  года  он  прочел  ее
стихи, написанные в  день  св.  Валентина  и  посвященные  автору  "Ворона".
Проникнутые  искренним  чувством  строки  всколыхнули  все   его   существо.
Обращенные к нему, слова эти были произнесены женщиной, которая  носила  имя
Елена,  исполненное  для  По  магического  очарования.   Таинственный   круг
замкнулся. Мысли о Хелен Уитмен стали преследовать его, как  наваждение.  Он
был влюблен и с нетерпением ждал того момента, когда  сможет  вновь  увидеть
"Елену". Однако на пути к ней его ждала еще одна волнующая встреча.
     В июле 1848 года  По  отправился  с  лекцией  "Поэтический  принцип"  в
Лоуэлл, небольшой городок в штате Массачусетс. Именно там он познакомился  с
миссис Энни Ричмонд. Первую встречу  с  ней  он  описал  в  рассказе  "Домик
Лэндоры":
     "Не  обнаружив  ничего  похожего  на  звонок,  я  легонько  постучал  в
полуоткрытую дверь тростью. И тотчас же на пороге появилась фигура - молодая
женщина лет двадцати восьми - стройная или скорее даже хрупкая, немного выше
среднего роста.  Видя,  как  она  приближается  с  какой-то  не  поддающейся
описанию сдержанной решимостью, я сказал себе: "Вот поистине грация,  чуждая
всякого искусства, - напротив,  совершенная  самой  своей  естественностью".
Второе впечатление, произведенное ею на меня,  но  гораздо  более  глубокое,
нежели первое, было впечатление одухотворенности. Столь ярко  выраженная,  я
бы сказал, возвышенность чувств  или  неземная  отрешенность,  как  та,  что
светилась в ее глубоких глазах, никогда еще не проникала в самые сокровенные
уголки моей души. Не знаю почему, но это особенное выражение глаз, а порою и
губ таит в себе самое сильное, если не  единственное  очарование,  способное
привлечь меня к женщине".
     Если изображенная в рассказе женщина не кто иная, как Энни Ричмонд,  то
в описании домика, где она живет, нетрудно узнать "хижину"  По  в  Фордхеме,
ибо он часто мечтал, что Энни когда-нибудь сделается хозяйкой  его  дома,  и
такой рисовал ее в воображении. Именно она вдруг сделалась  для  него  самым
желанным существом на свете. К ней он испытывал в тот момент самое  глубокое
чувство, на какое был способен, и часы, проведенные в семье миссис  Ричмонд,
казались ему сладостным блаженством.
     Унося  с  собой  воспоминания  об  Энни,  с  которой  он  вскоре  начал
переписываться,  По  13  июля  возвратился  в  Нью-Йорк.  Сбор  от   лекции,
прочитанной в Лоуэлле,  и  два  аванса,  выплаченные  ему  Патнэмом  в  счет
гонорара за "Эврику", составили сумму, достаточную для поездки на юг, где По
рассчитывал найти подписчиков для "Стайлуса". 16 июля, оставив миссис  Клемм
в Фордхеме, По отправился в путь и спустя три дня прибыл  в  Ричмонд.  Вновь
оказавшись в знакомых с детства местах, среди старых друзей, он,  не  устояв
перед многочисленными искушениями, запил и целых две недели пропадал в самых
темных городских притонах. Затем По, помятый и обносившийся,  сам  явился  с
визитом к редактору "Сазери литерери мессенджер"  Томпсону  в  сопровождении
Джека Макензи.
     Примерно в это же время его видел в городе некий
     Чарльз Уоллис, местный историк, который отмечает, что По,  несмотря  на
пристрастие к спиртному, никогда не доходил до такого состояния, чтобы  быть
не в силах о себе позаботиться. Однажды Уоллиса  подняли  с  постели,  чтобы
познакомить с По, который в тот момент весело проводил время  в  шумной,  но
весьма приличной компании в какой-то таверне. По читал  друзьям  "Ворона"  и
отрывки из "Эврики".
     Придя туда, Уоллис застал  своего  прославленного  земляка  обсуждающим
последние новости с собравшимся вокруг обществом. Представленный Уоллису, По
учтиво и с достоинством поклонился; лицо его пылало от возбуждения, но  пьян
он не был. В ответ на просьбы присутствующих По продолжил свои  рассуждения,
и хотя мысли об атомарном строении вселенной  он  излагал  никак  не  меньше
часа, рассказ его был красноречив и увлекателен.
     Самые подробные воспоминания об  этом  визите  По  в  Ричмонд  оставили
Макензи - с ними он по-прежнему был  очень  дружен  и  часто  встречался.  В
Ричмонде По был у себя дома. Лишь здесь он не чувствовал себя всем  чужим  и
одиноким изгоем. Его окружали друзья детства, с которыми он мог  быть  самим
собой, и славу свою он ощущал сейчас как благо, а  не  как  досадное  бремя.
Впервые после смерти Вирджинии, стряхнув печаль и уныние, он  отчасти  обрел
вновь душевное равновесие  и  способность  радоваться,  свойственные  ему  в
ранней юности. Двухмесячное пребывание в Ричмонде,  наверное,  продлило  его
жизнь на целый год.
     В саду у Макензи молодые люди часто затевали игру  в  чехарду.  Некогда
искусный в этом спорте, По, словно сбросив груз лет, мог часами,  счастливый
и радостный,  как  мальчишка,  прыгать  через  спины  приятелей  на  длинных
тенистых  дорожках  сада,  всякий  раз  ловко  перелетая   через   очередное
препятствие, в то время как его  старый  товарищ  Джек  Макензи  то  и  дело
растягивался на земле. Таким видели По в одном из немногих  и,  быть  может,
последнем веселом эпизоде его жизни.
     К сентябрю По остался почти без денег,  однако  как-то  поправить  дела
помог  Томпсон,  который  согласился  напечатать  несколько  его  статей   в
"Мессенджере". Около этого  времени  у  По  вышла  крупная  ссора  с  Джоном
Дэниэлем, редактором  журнала  "Экзаминер",  из  которой  получилась  весьма
характерная для По история. Столкновение между ними назревало уже давно. Они
придерживались очень несхожих взглядов на литературу и вдобавок не  поладили
из-за какого-то долга. Куда серьезнее было, однако, то, что Дэниэль,  хорошо
знавший кое-кого из родственников Уитменов, позволил себе публично высказать
сомнение относительно бескорыстия чувств, которые По питал к миссис  Уитмен.
Слух об этом достиг По в  редакции  одной  из  ричмондских  газет.  Придя  в
ярость,  он  тотчас  послал  Дэниэлю  вызов  на  дуэль,  нацарапав  его   на
оказавшемся под рукой клочке газетной  бумаги.  Однако  обидчик  не  захотел
принять дело всерьез. Друзьям По оно тоже показалось пустячным. Тем не менее
отказать ему в сатисфакции значило бы нарушить кодекс чести.
     Дэниэль, сославшись на желание избежать огласки, согласился встретиться
с По наедине у себя в редакции. Когда По вошел в комнату,  Дэниэль  спокойно
сидел за столом,  на  который  были  демонстративно  выложены  два  больших,
устрашающего вида пистолета. Надменно вскинув голову, По спросил,  для  чего
Дэниэлю  понадобилось  его  видеть.  Тот   объявил,   что,   дабы   избежать
неприятностей с властями, они могли бы  к  обоюдному  удовлетворению  решить
свой спор, разойдясь в противоположные углы комнаты и по разу выстрелив друг
в друга. По огляделся. Комната  была  достаточно  велика.  Дэниэль  -  очень
спокоен, а пара пистолетов ставила скорее перед дилеммой, чем перед выбором.
По был наделен достаточным чувством юмора, чтобы оценить нелепость ситуации;
вид  пистолетов  несколько  его  отрезвил,   и   благоразумие   возобладало.
Джентльмены обменялись  объяснениями,  и  дело,  к  всеобщему  удовольствию,
кончилось примирением. Вскоре бывшие противники уже смеялись над происшедшим
недоразумением вместе с присоединившимися к ним друзьями,  которые  все  это
время прятались поблизости и, по правде говоря, не очень опасались  услышать
выстрелы.
     Между тем на сцене опять появилась миссис Уитмен.  Ее  подруги  -  мисс
Макинтош и мисс Блэквуд, которые иногда навещали По в Фордхеме,  -  гуляя  с
ней  по  залитому  лунным  светом  саду,  передали  во   всех   подробностях
восторженные речи По, адресованные "Елене".  При  этом  мисс  Блэквуд  сочла
своим долгом предостеречь миссис Уитмен. Но та, несмотря ни на что,  послала
в Фордхем стихотворение без подписи, но написанное ее  собственной  рукой  и
звучавшее недвусмысленным приглашением к встрече, которой,  как  она  знала,
искал и По. Стихи переслали в Ричмонд - По получил их  18  сентября,  вскоре
после "неудавшейся" дуэли с Дэниэлем. Забыв о "Стайлусе",  для  которого  он
почти ничего не успел сделать,  По  поспешил  на  зов.  Ненадолго  заехав  в
Фордхем, он взял у мисс Макинтош рекомендательное письмо к миссис Уитмен и в
середине сентября прибыл в Провиденс.
     Во время своего первого визита туда он несколько раз увиделся с  миссис
Уитмен и незамедлительно предложил ей руку и сердце. Перед отъездом По вновь
побывал на кладбище, где (выбор места весьма характерен) накануне сделал  ей
предложение.
     "Наутро после этой встречи я вновь посетил кладбище. В шесть  вечера  я
уехал из города стопингтонским поездом в Нью-Йорк. Не могу объяснить  Вам  -
ибо и сам не понимаю, - что за чувство побудило меня не увидеться с Вами еще
раз перед отъездом, не сказать Вам еще раз  "прощайте".  Сердце  мое  томило
печальное предчувствие. В кладбищенском уединении Вы сидели подле меня -  на
том самом месте, где рука  моя,  трепеща,  впервые  обвилась  вокруг  Вашего
стана".
     Миссис Уитмен не дала своего согласия и вскоре после второго визита  По
написала ему, делясь своими сомнениями и опасениями.  Она  чувствовала,  что
бремя супружеских обязанностей ей не по силам. Она старше По, вдова и  слаба
здоровьем. Кроме того, миссис Уитмен уже предупреждали  -  возможно,  Осгуды
или кто-то еще, - какими осложнениями чреваты близкие отношения с "Вороном".
Слухи о распре По с Инглишем и прочие истории, в которых не было недостатка,
безусловно не миновали ее ушей, и потому  сомнение  звучит  в  каждом  слове
письма. В том, что пылкие  ухаживания  По  смутили  ее  покой,  нет  никаких
сомнений.
     Именно на это  письмо  По  ответил  18  октября  из  Фордхема,  умоляя,
оправдываясь  и  превознося  любовь,  возвышающуюся  над   мирской   суетой.
Последнее должно было глубоко тронуть  витавшую  в  неземных  пределах  душу
"Елены". Насколько По верил во все это сам, сказать трудно.  Он  чрезвычайно
остро переживал происходящее. Письмо миссис Уитмен вновь напомнило о змеином
языке молвы и привело По в исступление. Женщина эта волновала поэта, к  тому
же была затронута его гордость.  Неудача  грозила  нанести  ему  неизлечимую
душевную рану.
     По отправился в Лоуэлл, где прочел еще одну лекцию. Здесь  он  вторично
навестил семью Энни  Ричмонд,  жившую  в  Уэстфорде  -  маленькой  деревушке
неподалеку от города. Энни все больше завладевала его мыслями. И к ней, и  к
ее сестре  Сарре  он  относился  с  искренним  доверием.  В  его  теперешнем
тревожном и напряженном состоянии  дом  Ричмондов,  дышащий  спокойствием  и
благоденствием, показался  ему  приютом  небесным.  Умиротворенный  ласковым
вниманием Энни, он провел там несколько дней в  ожидании  вестей  от  миссис
Уитмен.
     Второго ноября он получил  от  нее  нерешительное  письмо.  Томительная
неизвестность и  растущая  привязанность  к  миссис  Ричмонд  привели  По  в
мучительное волнение, почти  помутившее  его  рассудок.  Он  написал  миссис
Уитмен, назначив ей встречу 4 ноября в Провиденсе, но предварительно взяв  с
миссис Ричмонд обещание, что она (Энни) явится  навестить  его  на  смертном
одре. В Уэстфорде, ожидая последнего слова миссис Уитмен, он понял,  что  не
может жить без Энни Ричмонд. Ослабленный и  расстроенный  переживаниями,  он
был не в силах выдержать этого конфликта.
     И все  же,  находясь  в  каком-то  полубеспамятстве,  По  устремился  в
Провиденс. Прибыв туда, он уже был в таком состоянии, что  забыл,  для  чего
приехал, или просто не мог заставить себя встретиться с  миссис  Уитмен.  Он
провел в Провиденсе  несколько  часов,  а  затем  без  всякой  видимой  цели
отправился в Бостон. Оказавшись в городе, с  которым  у  него  было  связано
немало тягостных воспоминаний, По, обуреваемый противоречивыми  чувствами  и
не видя выхода из тупика, решил оборвать свою жизнь там,  где  она  началась
тридцать девять лет назад. Он принял довольно большую дозу опиума, однако яд
не убил его; он долго  пролежал  в  гостинице  без  сознания,  но  благодаря
заботам  пришедших  на  помощь  друзей  скоро  оправился  и,  вернувшись   в
Провиденс, явился на следующий день в дом миссис Уитмен на Бенефит-стрит.
     Она боялась выйти к нему. До нее, видимо, уже дошли  какие-то  слухи  о
событиях последних двух дней. Не меньше ее страшили и возможные  последствия
отказа встретиться с ним. Ее мать, миссис Пауэр, которая и слышать не хотела
об их  браке,  посоветовала  ей  принять  безумца  -  "сострадая  ему,  мать
попросила меня успокоить его и пообещать  все,  чего  он  добивался".  Затем
миссис Пауэр в течение почти двух часов увещевала По, сидя с ним в гостиной,
пока наверху ее дочь собиралась  с  духом,  чтобы  предстать  перед  поэтом.
Наконец Хелен, как  всегда  драматически  эффектная,  вошла  в  комнату.  По
приветствовал ее так, точно узрел ангела,  посланного  небесами  спасти  его
душу от гибели. Он припал губами к краю ее платья, но  сделал  это  с  такой
стремительностью, что оторвал кусочек воздушного муслина.  Миссис  Пауэр  со
свойственным  ей  спокойствием  и  рассудительностью  велела  принести   ему
горячего кофе. Чуть позже она послала за доктором, который  заявил,  что  По
нуждается в хорошем отдыхе. Поэта проводили в дом некоего  Уильяма  Пейбоди,
друга Уитменов, где за ним очень заботливо ухаживали. По несколько раз после
этого виделся с миссис Уитмен в галерее "Атенеум",  принадлежавшей  местному
музею искусства. Здесь она дала предварительное согласие  стать  его  женой,
одновременно потребовав от него торжественного обещания  никогда  и  ни  при
каких обстоятельствах не  употреблять  алкоголя.  Это  было  ее  непременное
условие, и оно открывало По путь к отступлению.
     14 ноября По уехал из Провиденса. На протяжении следующей недели  он  в
каком-то исступлении - миссис Клемм говорит, что его "трудно было узнать", -
продолжал метаться, раздираемый сразу двумя страстями - к Энни  и  к  Хелен.
Писал он обеим: Энни - о своей неудавшейся  попытке  самоубийства,  Хелен  -
защищаясь от всевозможных обвинений, которые  бросала  ему  молва.  Энни  не
отвечала: ее, должно быть, уже просветили те же  "добрые  друзья",  которые,
как могли, чернили По в глазах миссис Уитмен.
     Тем временем родственники Хелен  в  Провиденсе  делали  все  возможное,
чтобы помешать ее  браку  с  По.  Миссис  Уитмен  отсрочивала  окончательное
решение. Однако 12 декабря По снова приехал в Провидепс, а 15-го между ним и
Хелен Уитмен был заключен брачный контракт. Будучи  не  в  силах  расстроить
помолвку и зная о некоторых пагубных склонностях По,  родственники  настояли
на  том,  чтобы  были  защищены  имущественные  интересы  невесты.  Согласно
документу, подписанному в присутствии свидетелей Эдгаром По, Хелен Уитмен  и
двумя ее сестрами, вся собственность миссис Уитмен, состоявшая из банковских
билетов и ценных бумаг на сумму 8300 долларов, передавалась  в  распоряжение
матери невесты, миссис Пауэр.
     По ненадолго возвратился в  Фордхем,  чтобы  сообщить  миссис  Клемм  о
состоянии дел и обсудить с ней, как подготовить их домик к  приезду  молодой
жены. 20 декабря он выехал в Провиденс, намереваясь в тот же день  выступить
там с лекцией.  На  Нью-йоркском  вокзале  он  встретил  миссис  Хьюит,  уже
наслышанную о его предстоящей женитьбе и сгорающую от любопытства.
     - Г-н По, вы едете в Провиденс венчаться?
     - Я еду,  чтобы  прочесть  лекцию  о  поэзии,  -  ответил  По  и  после
некоторого колебания добавил: - Женитьба может и не состояться.
     По приезде в Лоуэлл он добился от миссис Уитмен окончательного согласия
обвенчаться с ним в следующий понедельник и написал миссис Клемм, что они  с
Хелен приедут в Фордхем во вторник первым поездом.
     В субботу 23 октября По и миссис Уитмен  поехали  вместе  на  прогулку.
Затем Хелен вернулась домой, чтобы уложить вещи. Во второй половине дня  они
снова встретились в библиотеке, где ей было передано письмо,  в  котором  ее
предостерегали против брака с По  и  сообщали  о  его  ухаживаниях  за  Энни
Ричмонд, вызвавших громкие толки в  Лоуэлле.  Миссис  Уитмен  узнала  также,
возможно от Пейбоди, что тем же утром  По  видели  в  питейном  заведении  в
окружении целой компании веселых друзей. Все это убедило ее в том,  что  его
не переделать.
     По пути домой Хелен сообщила По о том, что узнала, и в его  присутствии
распорядилась не печатать извещение об их  бракосочетании.  Она  в  отчаянии
слушала его  протесты  и  опровержения,  вместе  с  тем  не  без  облегчения
сознавая, что, нарушив слово, По освободил и ее от данного обещания.  Теперь
она  ясно  понимала,  что,  вняв  мольбам  По  спасти  его,  взяла  на  себя
непосильный и, несмотря на все, совершенно напрасный труд.  Ни  ему,  ни  ей
этот союз не сулил ничего, кроме несчастий.  В  той  мере,  в  какой  знание
прошлого позволяет предугадать будущее, можно не сомневаться,  что  опасения
миссис Уитмен были вполне оправданны.
     По ушел, и миссис Уитмен  сообщила  о  случившемся  матери.  Эта  дама,
которой не терпелось спровадить По из города, к вечеру послала за ним, чтобы
совершенно покончить с делом и  вернуть  бывшему  жениху  кое-какие  бумаги.
Миссис Уитмен и ее мать приняли По в той самой гостиной,  где  он  добивался
взаимности Хелен. Вместе с По пришел Пейбоди,  у  которого  он  остановился.
Утомленная мольбами и сетованиями По, миссис Уитмен готова была  разразиться
истерикой или лишиться чувств.
     Дрожащими руками она возвратила  По  его  письма  и  другие  бумаги  и,
обессиленная переживаниями, в изнеможении опустилась на кушетку, прижимая  к
лицу успокоительный платочек. По приблизился к ней, умоляя сказать, что  это
не последняя их встреча. Но миссис Пауэр пришла на помощь дочери, напомнив о
времени отправления следующего поезда в Нью-Йорк, на который, как она горячо
надеялась, По еще успеет. При этих словах По  упал  на  колони,  моля  Хелен
переменить решение.
     Наконец она едва внятно пробормотала:
     - Что же я могу сказать?
     - Скажите, что любите меня, Хелен!
     Придвинувшись ближе, он услышал ее последние слова, обращенные к нему.
     - Я люблю вас, - прошептала миссис  Уитмен  дрожащим  от  боли  голосом
сквозь пропитанный эфиром платочек.
     Мистер Пейбоди проводил По на вокзал.



Глава двадцать пятая

     Миссис Клемм, которая с тревогой спрашивала себя, на каких правах будет
жить в доме, когда в него войдет новая  хозяйка,  вздохнула  с  облегчением,
увидев, что с прибывшего в Фордхем поезда По сошел один.
     К происшедшему он отнесся довольно странно. Он был из тех, в ком  ум  и
гордость слиты воедино. Гордость была уязвима, и ум отказывался простить. По
хотел представить все  так,  будто  обручение  отсрочено,  и  тем  самым  не
допустить распространения слухов. Этой версии  он  просил  придерживаться  и
миссис Уитмен.
     Пронесшаяся буря страстей потрясла и очистила его душу. Во всех письмах
По  этого  периода  чувствуется  явное  облегчение,  радость  возвращения  к
главному делу его жизни -  литературному  труду.  Рождество  он  встретил  в
Фордхеме вместе с миссис Клемм. Чувству облегчения и обманчивому приливу сил
сопутствовало  недолгое  ощущение  душевного   подъема   и   поправляющегося
здоровья. Церковные колокола возвестили о наступлении нового, 1849 года.
     Тем временем маленький домик в Фордхеме, где По снова,  точно  стремясь
забыться, с головой ушел в  лихорадочную  работу,  начала  опутывать  липкая
паутина злословья. К По-литератору эти кривотолки не  имели  почти  никакого
отношения.
     Для  По   мечты   и   вымысел   обладали   большей   реальностью,   чем
действительность. Лишь мир, преображенный фантазией, обретал  в  его  глазах
желанную  цельность.  Стремясь  к  логической  завершенности  и   абсолютной
гармонии, которой не существует в природе, он создал собственную  вселенную,
где душа его могла обитать непотревоженной. Каковы бы ни были причины, но  в
последние годы жизни он был не способен переносить любовное волнение и в  то
же время сохранять здравость рассудка. Любовь для него, как и все остальное,
могла достичь совершенства только в воображении. Лишь  там  он  мог  утолить
тоску по  идеалу.  И  потому  каждый  раз  стремился  превратить  женщину  в
бесплотного ангела - боготворимую  в  мечтах,  но  не  пробуждающую  страсти
возлюбленную.
     Джентльменам, которые заставили поющего оды любви По в  гостиных  своих
жен, было невдомек, что, говоря с  Фанни  или  Энни,  романтический  поэт  с
горящим взором на самом деле обращался к "Линор", или "Елене", или "Лигейе",
или "Аннабель Ли", на  мгновение  принявшей  образ  реальной  женщины.  Опыт
заставлял их подозревать мотивы иного, более низменного свойства.
     Нет, выносить все это и дальше было выше его сил. Злоречивые  гарпии  в
фижмах, ревнивые мужья, осиный рой скверных журнальчиков, жалящих и глумливо
смеющихся над его бессмертными  мечтами,  и  исчезающие,  всегда  исчезающие
любимые лица. Но разве не был он, измученный месяцами не проходящей головной
болью, осаждаемый жуткими призраками, нищий, осмеянный толпой, все же велик?
Он верил в это и в минуты покоя и  просветления  запечатлевал  в  словах  не
меркнущие от времени образы, творил волшебную и печальную музыку, скрывая за
звездными покровами страдающее и израненное сердце.
     Но что было делать сейчас, когда противостоять судьбе  становилось  все
труднее?
     Еще до разрыва с Хелен Уитмен он написал ей: "...ужасные муки,  которые
мне пришлось претерпеть столь недавно, - муки, ведомые лишь господу  богу  и
мне самому, - опалили мою душу очистительным пламенем, изгнав из нее  всякую
слабость. Отныне я силен - и это увидят все, кто любит меня, равно как и те,
что без  устали  тщились  меня  погубить.  Лишь  таких  испытаний,  каким  я
подвергся, и недоставало, чтобы, дав ощутить мне мою силу, сделать меня тем,
чем я рожден быть".
     В чем же была его сила? Зимой 1849 года  этот  преследуемый  неудачами,
смертельно уставший человек,  который  вновь  укрылся  в  Фродхеме,  гонимый
издевками и шипением молвы, был, казалось, соткан из одних  слабостей.  Силу
ему давал только  талант.  Отныне  он  посвятит  всего  себя  литературе.  И
"Стайлус"  наконец  станет  реальностью!  С  января  по  июнь  1849-го   шла
подготовка к новой великой кампании. "Елена" уже не взойдет вместе с ним  на
уготованный ему престол. Что ж, пусть! - он воцарится там в одиночестве. Так
начался последний, самый недолгий, но один из наиболее важных  периодов  его
творчества. В это время  было  закончено  стихотворение  "Звон"  и  написана
прекрасная баллада "Аннабель Ли".
     После смерти По целая толпа претенденток стала осаждать его английского
биографа Инграма, и каждая долго, нудно, сердито и ревниво  доказывала,  что
именно она и есть настоящая  и  единственная  "Аннабель".  Однако  насколько
призрачные героини По вообще могут быть соотнесены с реальными  прототипами,
в образе Аннабель яснее всего видятся черты Вирджинии, покойной жены  По.  В
этих  прекрасных  лирических  строках,  звучащих  словно  траурная  мелодия,
выражена постигшая их обоих трагедия.
     Письма, которые он писал  Энни  Ричмонд  в  первые  месяцы  1849  года,
свидетельствуют о том, что он решил упорным трудом  умножить  свою  славу  и
вырваться наконец из бедности. Женщины, любовь и рождаемые ими  страсти  уже
не вторгнутся в его жизнь - после пережитого недавно ему  очень  хотелось  в
это верить. В посвященном миссис Ричмонд стихотворении  есть  знаменательные
строки:

     О счастье! Не мучусь
     Я больше, томясь,
     Упорной болезнью,
     И порвана связь
     С горячкой, что жизнью
     Недавно звалась...
     Исчезла и пытка,
     Всех пыток сильней, Ужасная жажда
     Души моей
     К реке ядовитой
     Проклятых страстей:
     Насытил я жажду
     Души моей(1).
     -------------
     (1) Перевод М. Зенкевича.

     В конце января он пишет Энни:
     "Я сейчас весь в делах и полон необыкновенной энергии. Предложения что-
нибудь написать сыплются со всех сторон. На прошлой неделе пришло два письма
из Бостона. Вчера послал статью "Критики и критика" в "Америкен ревю". А для
"Метрополитен" недавно написал рассказ "Домик Лэндора" - там есть кое-что об
Энни. Напечатают его, видимо, в мартовском номере..."
     К середине февраля он почувствовал, что снова прочно встал на ноги. Ему
кажется,  что  здоровье  его  поправляется,  и  14  февраля,  после  долгого
перерыва, он возобновляет переписку с Ф. Томасом,  который  к  тому  времени
оставил государственную службу и переселился в штат Кентукки, где  возглавил
газету "Луисвилл кроникл". Вот что писал ему По:
     "...Чертовски  рад,  что  ты  снова  вернулся  в  родную  стихию  -   в
"прекрасный мир слова". Что ни говори, любезный Томас, а литература  все  же
самое благородное  из  занятий.  Пожалуй,  единственное  занятие,  достойное
мужчины. Что до меня, то я не сверну с этого пути ни за какие  сокровища.  Я
буду литератором - пусть даже самым  обыкновенным  -  всю  жизнь.  Ничто  не
заставит меня оставить надежды, которые зовут  меня  вперед  и  стоят  всего
калифорнийского  золота.  Кстати,  о  золоте  и  соблазнах,   подстерегающих
"горемык-писателей": тебе никогда не приходило в голову, что ничего из того,
чем дорожит человек, посвятивший себя литературе, -  в  особенности  поэт  -
нельзя купить  ни  за  какие  деньги?  Любовь,  слава,  интеллект,  ощущение
собственной силы, упоительное чувство прекрасного,  вольный  простор  небес,
упражнения для тела и ума, дающие физическое и нравственное здоровье, - вот,
собственно, и все, что нужно поэту. А теперь ответь мне -  зачем  ему  тогда
ехать в Калифорнию?.."
     Вспыхнувшая в  стране  "золотая  лихорадка"  явно  занимала  мысли  По.
Однако, как мы уже видели, золотые россыпи он искал не в дальних краях, а  в
собственной душе. Можно почти не сомневаться, что именно в  это  время  было
написано его стихотворение "Эльдорадо". Этой теме он отдал дань и в прозе. 8
марта По послал своему литературному агенту Дайкинку рассказ "Фон Кемплен  и
его открытие" в надежде, что тот сможет куда-нибудь пристроить  новую  вещь,
которая, пишет он, была задумана как заметка-розыгрыш для бостонской  газеты
"Флэг оф ауэр юнион". Однако потом По решил, что поместить рассказ  в  таком
малопримечательном листке - это все равно что "выбросить его в корзину".
     Рассказ-заметка повествует о некоем американском химике, фон Кемпелене,
якобы арестованном в Бремене по подозрению в подделке денег. В его  квартире
находят сундук с золотом, добытым, как выясняется, с помощью алхимии:  "Есть
достаточные основания утверждать лишь одно - чистое золото можно получить, и
очень легко, из свинца в соединении с другими веществами - но с какими  и  в
каких пропорциях, остается загадкой". Об этом рассказе По писал Дайкинку:
     "Я совершенно уверен, что девять человек из десяти (даже если  говорить
о людях самых сведущих) поддадутся на розыгрыш (при условии,  что  никто  из
посвященных не проговорится до публикации) и что  эта  мистификация,  вызвав
внезапное, хотя, разумеется, очень  непродолжительное  замешательство  среди
тех, кто одержим золотой лихорадкой, произведет своего рода сенсацию".
     В письме к Ивлету, посланном в конце  февраля,  По  впервые  говорит  о
своем намерении переехать жить в Ричмонд. План этот  он,  должно  быть,  все
чаще обсуждал с миссис Клемм, по мере того как приближался к истечению  срок
аренды дома в Фордхеме.
     Все, казалось, шло хорошо,  когда  на  По  обрушилась  очередная  волна
невзгод, всякий раз настигавших  его  в  самый  критический  момент.  Теперь
судьба нанесла ему двойной удар. Большая часть журналов, для которых он,  не
зная усталости, писал в последние месяцы и от которых зависели его  средства
к  существованию,  либо  приостановили,  либо  вообще   прекратили   выплату
гонораров. Одновременно у него вновь наступило  резкое  ухудшение  здоровья,
сопровождавшееся приступами слабости и беспричинной тоски. Силы  его  быстро
убывали. Даже несчастная, терпеливая миссис Клемм не могла не  признаться  в
письме к Энни:
     "Несколько раз мне казалось, что он умирает. Видит бог, скорее  бы  уже
нам обоим лечь в могилу. Уверена, что так было бы лучше".
     Начиная с 1847 года все свидетельства о болезни По говорят о  том,  что
сердце его постепенно сдавало. Еще за два года до описываемых событий миссис
Шю и доктор Фрэнсис пришли к выводу, что По не  проживет  долго.  Пораженное
недугом сердце и было, наверное, причиной его необъяснимой подавленности.  К
этому нужно добавить и неоднократно отмеченные симптомы  повреждения  мозга,
со временем обострившиеся. Рассказывают, что именно тогда у него  участились
приступы "мозговой лихорадки".
     До сих пор периоды упадка сил и депрессии следовали друг  за  другом  с
долгими перерывами. В 1847- 1849 годах недомогания  стали  более  частыми  и
длительными, причем наступавшее выздоровление уже но было полным. Но даже  в
таком состоянии ему удавалось писать замечательные стихи и прозу.
     В феврале 4849 года был опубликован рассказ "Mellonta  tauta",  который
содержит некоторые из самых важных, нередко пророческих мыслей По о  будущем
цивилизации. Интересна в  нем  и  сатира  на  современное  автору  общество,
господствовавшие тогда социальные теории, моды и архитектурный стиль. Вскоре
вслед  за  этим  рассказом  в  журналах  появились  его  немногими   понятая
новелла-аллегория  "Прыг-скок",  сонет   "К   матери",   другие   прекрасные
стихотворения - "Аннабель Ли",  "К  Энни",  "Линор",  "Эльдорадо".  Все  они
принадлежат к числу лучших творений По.
     По и миссис Клемм опять угнетала бедность, однако  положение  несколько
облегчила щедрость некой  миссис  Льюис,  или  "Стеллы",  чьим  литературным
начинаниям По оказывал содействие. Можно не сомневаться, что его рецензия на
поэму миссис Льюис "Дитя любви", появившуюся в сентябре 1848 года в  "Сазерн
литерери мессенджер", была во многом продиктована благодарностью за  помощь,
которую он уже тогда получал от "Стеллы", сочувствовавшей его суровой нужде.
     В письмах, относящихся к весне 1849 года, По постоянно говорит  об  уже
неоднократно  откладывавшейся  поездке   в   Ричмонд.   Отсрочивалась   она,
разумеется, из-за нехватки денег. По  чувствовал,  что  в  теперешнем  своем
болезненном состоянии уже не способен бороться с нищетой. Чтобы жить дальше,
обеспечивать миссис Клемм и начать  наконец  издание  "Стайлуса",  ему  были
необходимы благополучие и достаток, которые избавили бы его от забот о куске
хлеба. Именно это стремление руководило По в последний  год  жизни,  оно  же
объясняет его  приезд  в  Ричмонд  и  помолвку  с  миссис  Шелтон  (Эльмирой
Ройстер). Он  мечтал  быть  с  Энни,  но  знал,  что  это  невозможно.  Роль
благодетельницы и "доброго друга", которую играла когда-то миссис Шю, теперь
отчасти взяла на  себя  миссис  Льюис.  Противоречивая  судьба,  на  которую
обрекла поэта его столь же противоречивая натура и которой  странная  логика
обстоятельств придала драматическую завершенность, вновь вмешалась в события
и, приняв неожиданное обличье, подтолкнула По к пропасти. Своим орудием  она
избрала ничего не подозревавшего молодого человека по имени Эдвард Паттерсон
из небольшого городка Окуока на Миссисипи.
     Эдвард Паттерсон издавал единственную в Окуоке газету "Спектейтор" и  с
течением лет сделался горячим почитателем творчества По. Сообщения о  планах
создания крупного американского журнала не прошли мимо  его  внимания,  и  в
1849 году, унаследовав от отца приличное состояние, честолюбивый  и  еще  не
умудренный жизнью, он совершенно внезапно обратился  к  По  с  предложением,
равносильным обещанию оказать "Стайлусу" необходимую  финансовую  поддержку.
Для По оно явилось манной  небесной.  Он  ответил  Паттерсону  сразу  же  по
получении письма,  во  всех  подробностях  изложив  свои  идеи  относительно
будущего журнала и нарисовав весьма  оптимистическую  картину  их  возможной
совместной деятельности в качестве компаньонов.
     Паттерсон  откликнулся  воодушевленным  и  очень  пространным  письмом.
Молодой человек отнесся к делу чрезвычайно серьезно и учел в своем плане,  о
котором сообщил По, решительно все. Он  брался  позаботиться  о  технической
стороне предприятия, предоставляя всю  полноту  художественного  руководства
По. Доходы должны были делиться поровну. По не  стал  медлить  с  ответом  -
условия его устраивали. К своему письму он приложил эскиз обложки "Стайлуса"
и попросил Паттерсона прислать ему  в  Ричмонд  50  долларов,  что,  по  его
подсчетам, составляло половину суммы, необходимой для нужд журнала на первых
порах. Теперь, когда будущее "Стайлуса" казалось столь многообещающим, можно
было подумать и о поездке в Ричмонд.
     Однако здесь не обошлось  без  трудностей  -  аренду  дома  в  Фордхеме
пришлось продлить еще на год, и По опять оказался в долгах и без средств. Он
так обнищал, что ему даже не на  что  было  доехать  до  Ричмонда.  Пришлось
написать туда, чтобы ему срочно перевели в Нью-Йорк  присланные  Паттерсоном
50 долларов.
     С самого начала во всем  происходящем  было  нечто  зловещее,  какое-то
ощущение  неотвратимости  беды.  По  снова  охватила   беспричинная   тоска.
Приближался новый приступ. Сердце, которое, то трепеща, то  замирая,  билось
вот уже сорок лет, слабело. Нервы  были  точно  натянутые,  готовые  лопнуть
струны, руки дрожали, как  две  плененные  птицы.  Воображение  его  уже  не
рождало ни стихов,  ни  причудливых  историй.  Его  по-прежнему  переполняли
видения, но были они очень странными и жуткими  -  почти  безумными,  словно
неистовая пляска призраков в заброшенном замке.
     Вскоре пришли деньги. Домик в Фордхеме был  на  время  покинут.  "Эдди"
отправлялся в" Ричмонд, а: "Мадди" пока что оставалась в Бруклине, у  доброй
миссис  Льюис,  в  кабинете  которой  над  бюстом  Паллады,  как  и  раньше,
красовалось чучело ворона. Подходил к концу июнь 1849 года.
     На нью-йоркской пристани По провожала только миссис Клемм.
     "Да благословит тебя бог, милая матушка. Не бойся за  твоего  Эдди!  Ты
увидишь, каким я буду хорошим, пока тебя нет со мной, и как скоро я вернусь,
чтобы любить тебя и заботиться о тебе, как прежде".
     Таковы были последние  слова,  услышанные  трепещущей  женщиной,  когда
пароход уже отходил от причала, оставляя ее на многие недели в одиночестве и
тоскливой тревоге.  Эдгар  так  и  не  возвратился.  Мария  Клемм  выполнила
предназначение, определенное  ей  судьбой.  Единственной  наградой  ей  были
натруженные, изуродованные ревматизмом руки и жестокая бедность.
     Странник, направлявшийся в Ричмонд через  Филадельфию,  продолжал  свой
путь, который он уже однажды проделал восемнадцать  лет  назад.  Но  сейчас,
когда путешествие уже близилось к концу, он двигался к цели  много  быстрее.
Тающий вдали город, который он видел в последний раз, был уже  другим  -  за
короткое время он вырос, словно по волшебству.  Два  десятилетия  во  многом
изменили его облик. Дымы стали темнее, а над портом  поднимался  густой  лес
высоких пароходных труб и мачт.
     Добравшись до Перт-Амбоя, он пересел на поезд, который к вечеру 1  июля
1849 года в клубах дыма и искр прибыл на  филадельфийский  вокзал.  В  тощем
саквояже из цветистой материи По вез рукописные тексты двух лекций, одной из
которых наверняка  был  "Поэтический  принцип".  Наличность  путешественника
составляла сорок с небольшим долларов.  Вокзал  находился  рядом  с  портом,
который бурлил необычайным оживлением - "золотая  лихорадка"  была  в  самом
разгаре, и отсюда на поиски удачи отправлялись новые и новые толпы одержимых
жаждой разбогатеть старателей. Крутом было много  питейных  заведений,  дела
которых шли сейчас как нельзя лучше. В один из них и решил заглянуть  По.  В
результате он задержался в Филадельфии на две недели.
     Полностью   восстановить   последовательность   событий   теперь    уже
невозможно. Происшедшие несчастья не были неожиданностью, потому  что  жизнь
По больше не подчинялась обычным законам и он  все  чаще  терял  власть  над
своими поступками. Весь мир казался ему объятым ужасным хаосом и  смятением,
ибо хаос и смятение царили в нем самом. Из воспоминаний друзей,  выдержанных
в   благородно-сдержанном   тоне,   вырисовываются   некоторые   подробности
случившегося.
     Июльским днем в кабинет Джона  Сартейна,  владельца  журнала  "Сартейнс
мэгэзин", внезапно ворвался трясущийся от страха  человек  с  всклокоченными
волосами,  который  умолял  защитить  его  от  злодеев,  сговорившихся   его
погубить. Лишь с большим трудом в нем  можно  было  узнать  великого  поэта,
преследуемого галлюцинациями,  которые  обыкновенно  предшествовали  нервным
кризисам. Долгие годы ожесточенной полемики  с  литературными  противниками,
разгневанные, угрожающие и оскорбительные письма, которые он часто  получал,
оставили в его сознании неизгладимый отпечаток. И когда он бродил по  улицам
Филадельфии, ему вдруг стало казаться, что прохожие бросают на него  злобные
взгляды, а по пятам за ним крадутся заговорщики. Сартейн, старый  его  друг,
отвел По к себе домой, где тот потребовал бритву, чтобы сбрить усы и,  таким
образом, сделаться неузнаваемым для воображаемых  преследователей.  Сартейну
стоило немалых усилий уложить его в постель, у которой он провел  всю  ночь,
боясь оставить По одного. Последний к  тому  же  твердил,  что  нуждается  в
защите. Так продолжалось и весь следующий день.
     К вечеру По исчез из дому  и,  проблуждав  несколько  часов  по  улицам
Филадельфии, в конце концов оказался за городом и заночевал где-то  в  поле.
Он "впал в забытье", и ему явилась некая облаченная в белое фигура,  которая
предостерегла его от самоубийства. Это как будто несколько его успокоило.
     Как прошли следующие несколько дней, ни По, ни его  друзья  сказать  не
могли. Он совершенно не сознавал, что с ним происходит, и добиться  от  него
каких-либо объяснений было невозможно. Кончилось тем, что его арестовали  за
пьянство и препроводили в тюрьму Мойаменсинг, где он провел ночь.
     И на этот раз перед ним  возникло  во  тьме  бледное  видение  женщины,
которая, стоя меж зубцов высокой тюремной стены, заговорила с  ним  шепотом.
"Не услышь я того, что она сказала, - рассказывал он потом, - я бы тогда  же
расстался с жизнью". Наутро вместе с остальными беднягами он предстал  перед
мэром Гилпином, который тут  же  его  узнал.  "Да  ведь  это  По,  поэт!"  -
воскликнул он и отпустил По, не присудив к  штрафу.  Когда  позднее  Сартейн
спросил друга, за что тот попал за решетку, По, вспомнив, наверное, ссору  с
Инглишем, сказал, что подделал чек.
     Скитания его продолжались еще какое-то время. Его мучили галлюцинации -
он видел умирающую миссис Клемм и, когда Сартейн был рядом, упорно просил  у
него опиума. Двое старых его знакомых, Чарльз Берр и Джордж Липпард (поэт  и
романист, с которым По свел когда-то Генри Хирст), подобрали По на улице  и,
как могли, выходили. Берр  купил  ему  билет  на  пароход  до  Балтимора,  а
узнавшие обо всем Грэхэм и Петерсон снабдили бывшего коллегу 10 долларами на
дорогу.  По  отправился  в  Ричмонд.  При  нем  был  саквояж,  потерянный  в
Филадельфии и найденный вновь  только  через  десять  дней.  Рукописи  обеих
лекций были украдены, и пропажа эта  очень  огорчила  По.  На  пристань  его
проводил верный Берр. Была пятница, 13 июля 1849 года.
     В Ричмонд По прибыл в ночь  на  четырнадцатое  и,  повинуясь  какому-то
инстинкту, сразу же направился к Макензи. Он знал, что там его ждут забота и
участие сестры Розали и близких друзей и что  его  умственное  и  физическое
расстройство, равно как и плачевный вид, будут надежно скрыты от посторонних
глаз. Однако у Макензи он оставался совсем недолго.
     Спустя несколько дней он переселился в  гостиницу  "Старый  лебедь"  на
Бродстрит, пользовавшуюся некогда доброй славой, которая давно уже отошла  в
прошлое. Теперь здесь квартировали бизнесмены-холостяки и  их  служащие.  По
соседству, в небольшом деревянном домике жил доктор Джордж Ролингс,  который
посещал По в первые дни его пребывания в Ричмонде. Заботы друзей и врачебный
уход ускорили выздоровление.
     Холоден и непрогляден был мрак, царивший в той бездне,  которая  только
что едва не поглотила  По.  И  тем  ярче  показался  ему  свет  его  юности,
озарявший знакомые улицы и далекие холмы  -  золотистое  сияние,  подернутое
печальной дымкой дорогих сердцу воспоминаний. Последняя сцена, в которой, за
несколько мгновений до того, как упал занавес,  По  впервые  явился  в  роли
признанной и вознагражденной рукоплесканиями, разыгралась в  закатных  лучах
уходящей молодости, своим теплом на миг возродивших былую любовь  и  дружбу.
Ричмонд изменился  и  вырос,  но  не  настолько,  чтобы  сделаться  чужим  и
неузнаваемым. Пришло новое поколение, но не исчезли знакомые места  и  лица,
остались теми же и обычаи и нравы, забавный говор южан и их душевный склад -
они по-прежнему жили, чтобы быть, а не чтобы иметь - и это как нельзя  лучше
отвечало характеру самого По. Он вновь вдохнул ричмондский воздух, напоенный
тяжелым сладковатым ароматом табачного листа,  и  на  него  нахлынули  целые
сонмы воспоминаний. Но  еще  раньше  перед  его  мысленным  взором  возникла
Фрэнсис Аллан, увозящая маленького Эдгара  из  дома  модистки  в  особняк  в
Табачном переулке.
     В последние дни, проведенные в родном городе, возвратившийся  изгнанник
чаще всего посещал дома  Макензи,  миссис  Шелтон  и  Талаверу  -  фамильный
особняк семейства Талли.
     Слава поэта, слух о том, что в Ричмонд его  привело  давнее  чувство  к
миссис Шелтон, и, наконец, влияние друзей  уготовили  По  прием,  совершенно
непохожий на предшествующие. Неприязнь, которую он некогда  вызывал  к  себе
своим "поведением по отношению к опекуну", почти исчезла,  если  не  считать
нескольких непреклонных упрямцев, и двери  салонов  распахнулись  перед  ним
шире, чем когда-либо.
     Да и сам По стал вести себя в обществе гораздо осмотрительнее. Он,  как
и прежде, держался несколько  театрально,  но  манеры  его  сделались  более
уверенными и внушительными. Памятуя о  давнишнем  предубеждении,  которое  к
нему питали, он старался быть особенно осторожным в отношениях с  женщинами.
Хотя молодежь тянулась к нему, как никогда  раньше,  свой  круг  общения  он
ограничил в основном старыми друзьями.
     Средоточием его помыслов была теперь Эльмира.  Миссис  Шелтон  овдовела
несколько лет назад. Она родила двух дочерей - обе были названы ее именем  и
умерли в младенчестве - и сына, который в ту пору был уже  взрослым  юношей.
Ее муж, мистер Баррет Шелтон, сумел преуспеть в коммерческих делах и оставил
жене состояние, приносившее немалый доход. После  ее  смерти  все  имущество
должно было перейти к другим наследникам. Вскоре по  приезде  в  Ричмонд  По
нанес ей визит.  К  тому  времени  миссис  Шелтон  превратилась  в  довольно
привлекательную  женщину  средних  лет,  хорошо  владеющую  собой  и  весьма
набожную.
     Когда слуга доложил, что ее хочет видеть  какой-то  джентльмен,  миссис
Шелтон спустилась вниз. Увидя ее, По  стремительно  поднялся  и  произнес  в
сильном волнении: "О, Эльмира, это вы!" Миссис Шелтон  сразу  его  узнала  и
встретила очень приветливо, однако про должала собираться в церковь, сказав,
что никогда не пропускает служб, и пригласив По зайти позже. Он не  преминул
это сделать; они долго предавались  воспоминаниям  о  днях  минувших,  и  По
спросил Эльмиру, согласна  ли  она  выполнить  обещание,  которое  дала  ему
двадцать четыре года назад. Сначала она  подумала,  что  это  не  более  чем
романтическая шутка, но По быстро убедил ее в серьезности своих намерений. К
концу июля между миссис Шелтон и ее старинным другом  было  достигнуто,  как
она позднее выразилась, "взаимопонимание".
     Характер их отношений достаточно ясен. Ранняя любовь По к юной  Эльмире
была  едва  ли  не  самым  естественным  и  глубоким  чувством,  которое  он
когда-либо испытывал к женщине. Потеря возлюбленной явилась одной из причин,
побудивших его уехать из Ричмонда много лет назад. Эльмира, обманом выданная
замуж за мистера Шелтона, продолжала питать нежные чувства к своему  первому
избраннику, чьих писем из университета она так и  не  получила.  Случившееся
оставило в душе Эльмиры глубокую обиду, что впоследствии очень тревожило  ее
мужа. С годами, разумеется, история эта забылась,  однако  память  о  ней  с
возвращением По ожила вновь, и миссис Шелтон показалось, что к ней вернулась
сама молодость. Она словно сделала глоток из живительного источника  далекой
и прекрасной юношеской любви.
     О  соображениях  более  прозаического  свойства  едва  ли  есть   нужда
говорить. Они, несомненно, присутствовали. Эльмира была женщиной, к  которой
По пылал когда-то страстью и  которая  до  сих  пор  не  утратила  для  него
привлекательности. Она могла сделать его жизнь более  устроенной,  дать  ему
дом и  общественное  положение  в  Ричмонде,  где  он  намеревался  остаться
работать в одной из газет. Не исключено также, что По надеялся  использовать
порядочное состояние будущей жены в интересах "Стайлуса", полагая это  более
выгодным, чем условия, предложенные Паттерсоном. В  доме  Эльмиры  могла  бы
найти пристанище и миссис Клемм - По не скрывал, как это для него  важно,  о
чем свидетельствует и письмо миссис Шелтон к миссис Клемм. Таковы  некоторые
из обстоятельств, по всей вероятности, сыгравшие свою роль  в  истории  этой
поздней любви. Миссис Шелтон По сказал, что она - его "утраченная Линор".
     Впрочем, даже  сейчас  тропа  верной  любви  не  была  усыпана  розами.
Репутация По, конечно, не составляла  тайны  для  Эльмиры,  которая  немного
тревожилась за свое  состояние  и  не  испытывала  воодушевления  по  поводу
"Стайлуса". Она почла за благо принять некоторые меры, чтобы  защитить  свою
собственность, чем вызвала сильное раздражение По. Их часто видели вместе  в
церкви, и кругом уже говорили о скорой  помолвке,  когда  в  начале  августа
между ними вдруг  возникла  некая  холодность,  чуть  было  не  приведшая  к
разрыву. Миссис Шелтон потребовала, чтобы По вернул  ей  ее  письма,  а  тот
какое-то время демонстративно ее избегал.
     7 августа  По  прочел  лекцию  "Поэтический  принцип"  перед  небольшим
собранием друзей и почитателей. В зале  была  и  миссис  Шелтон,  однако  по
окончании лекции По сделал  вид,  что  ее  не  заметил,  и  присоединился  к
знакомым, направляющимся на прием к Талли в Талаверу. Все  отзывы  в  прессе
были хвалебными, за исключением одного, написанного  Дэниэлем,  которого  По
вызвал на дуэль прошлым летом.
     8  начале  августа  По  написал  Паттерсону,  сославшись  в  оправдание
продолжительного молчания на тяжелую болезнь. В письме, которым  завершилась
их  переписка,  он  возражает  против  издания  более  дешевого  журнала  со
стоимостью годовой  подписки  3  доллара,  к  чему  склонялся  Паттерсон,  и
настаивает на первоначальной цене - 5 долларов. Он  уже  давно  подумывал  о
том, чтобы отложить  все  дело  -  планы  его,  вероятно,  изменились,  -  и
предлагает встретиться о Паттерсоном в Сент-Луисе, а  дату  выпуска  первого
номера "Стайлуса" перенести на  1  июля  1850  года.  Так  в  последний  раз
мелькнул и навеки исчез призрак "великого журнала", преследовавший его почти
пятнадцать лет.
     Между тем вереница светских развлечений  не  прерывалась.  По  не  имел
фрака, что крайне его смущало, - впрочем, это была не единственная и  далеко
не самая большая неприятность. Хуже было то, что По не находил  в  себе  сил
отказываться от настойчивых угощений, и в августе его настиг  старый  недуг.
Больного По забрали к себе домой Макензи, где его стал лечить доктор Картер,
с которым он недавно познакомился в "Старом лебеде". Состояние По было очень
опасно. Даже самое малое количество алкоголя могло его сейчас  погубить.  Он
выжил лишь благодаря искусству доктора  Картера,  который  предупредил,  что
дальнейшая невоздержанность будет иметь роковые последствия. Между врачом  и
пациентом состоялся долгий и серьезный разговор.  По  торжественно  поклялся
себе и Картеру, что отныне не  поддастся  соблазну.  Нет  сомнения,  что  он
искренне желал сдержать слово и трепетал при одной мысли о неудаче.
     Чтобы, поелику возможно, укрепить  свою  волю,  слабость  которой  была
слишком хорошо ему известна, он сразу же, как оправился  от  болезни,  решил
вступить в  ричмондское  Общество  сынов  трезвости.  Он  дал  обет  полного
воздержания от спиртного в присутствии председателя общества Уильяма Гленна,
который утверждает, что вплоть до самого отъезда из Ричмонда в поведении  По
не было замечено ничего предосудительного.  Хотя  другой  собрат-трезвенник,
державший сапожную мастерскую на Брод-стрит, вспоминает,  что  вскоре  после
посвящения в члены общества По среди  ночи  поднял  его  с  постели  громким
стуком в дверь, требуя ранее отданную им в починку пару башмаков. Заметки  о
вступлении По в ряды сынов трезвости появились  в  ричмондских,  а  затем  в
филадельфийских газетах. И вообще, почти все, что он сейчас делал,  получало
широкую огласку. Сообщения об успехе  его  недавней  лекции  попали  даже  в
газеты далекого Цинциннати.
     У По вскоре появились новые связи среди ричмондских журналистов. Он был
газетчиком, и его постоянно тянуло в редакции с  их  заваленными  рукописями
столами и лязганьем печатных станков - там  он  чувствовал  себя  как  дома.
Одетого в белый парусиновый сюртук и панталоны и черный бархатный  жилет,  в
широкополой плантаторской шляпе, его можно было часто видеть летом 1849 года
в редакции газеты  "Ричмонд  экзаминер".  Один  из  его  тогдашних  знакомых
вспоминает:
     "...Он был самой заметной фигурой среди небольшой  группы  журналистов,
которую  собрал  вокруг  себя  Джон  Дэниэль,   редактор   газеты   "Ричмонд
экзаминер". Дэниэль был точно  мощная  электрическая  батарея,  молниеносные
разряды  которой  не  раз  потрясали  степенных  и  высокоумных  ричмондских
политиков. Он обладал тем неопределимым  обаянием,  которое  влечет  друг  к
другу людей талантливых, независимо от характера и степени их одаренности...
При Дэниэле "Экзаминер" был газетой свободного толка и  умел  заинтересовать
любого читателя.
     Г-н По легко отыскал туда дорогу в качестве литературного редактора.  К
тому времени он уже стал знаменитым писателем.  Его  поэзия  и  проза  очень
отличались от произведений других литераторов, и читающая публика с надеждой
смотрела на него в ожидании еще более прекрасных вещей. В нем  чувствовалось
нечто такое, что не могло не приковывать к себе внимания. У него была легкая
походка, тихий, но внятный голос  и  совершенно  очаровательные  манеры.  Не
схожих почти ни в чем другом, По и Дэниэля сближало одинаковое  отношение  к
миру, пороки и безумие  которого  вызывали,  с  одной  стороны,  их  гнев  и
презрение, а с другой - жалость и сострадание..."
     "Наэлектризованный" Джон Дэниэль был тем  самым  человеком,  с  которым
годом раньше По едва не подрался на дуэли.
     Большую часть августовских  дней  1849  года  По,  очевидно,  провел  в
редакции  "Экзаминера".  Рассказывают,  что  он  сидел  там  часами,   внося
исправления в свои стихотворения, которые  набирались  тут  же,  в  соседней
комнате. Затем он читал гранки, правил ошибки и вносил новые изменения. В то
время были опубликованы только два  стихотворения  -  окончательный  вариант
"Ворона" и "Страна  сновидений",  однако  гранки  других  были  впоследствии
переданы близкому другу По, Ф. Томасу, когда тот посетил Ричмонд, будучи уже
редактором газеты "Инквайерер".
     К началу сентября По удалось вернуть благорасположение миссис Шелтон, и
вскоре состоялась их помолвка. В сентябре он пишет миссис Клемм  в  Фордхем,
ясно давая понять, что женитьба его - дело решенное.
     "...Теперь  моя  драгоценная  Мадди,  как   только   все   окончательно
определится, я напишу тебе снова и скажу, что надо делать. Эльмира говорит о
поездке в Фордхем, но я не знаю, имеет ли это смысл. Мне думается, тебе было
бы лучше  оставить  все  там  и  отправиться  сюда  пакетботом.  Ответь  мне
немедленно и дай совет: тебе ведь лучше знать. Будем ли мы более счастливы в
Ричмонде или Лоуэлле?  Ибо  в  Фордхеме  мы,  кажется,  не  будем  счастливы
никогда, и к тому же я должен иметь возможность видеться с Энни..."
     Он никак не мог забыть Энни и в том же письме  говорит:  "Мы  могли  бы
легко заплатить все, что задолжали в  Фордхеме,  но  я  хочу  жить  рядом  с
Энни... Ничего не пиши мне об Энни - если только не  затем,  чтобы  сообщить
мне о смерти г-на Р [ичмонда]. Обручальное кольцо у меня есть, а найти фрак,
думаю, не составит труда". Итак,  сердце  его  все-таки  принадлежало  Энни.
Однако мистер Ричмонд - какие же упрямцы  эти  мужья!  -  вопреки  ожиданиям
пережил По, которому ко всему прочему не давал покоя вопрос, где взять фрак,
чтобы обвенчаться с Эльмирой.
     Шло время. Последние часы, проведенные По  с  вновь  обретенной  Линор.
Точно утомленный путник, вступивший на закате  дня  в  цветущую  долину,  он
шагал, ободренный вернувшейся надеждой, к зияющей впереди пропасти. В первой
половине сентября миссис Шелтон ненадолго уехала в  деревню.  По  остался  в
Ричмонде. Через несколько дней, еще до возвращения Эльмиры, он отправился  с
лекцией в Норфолк.
     В Норфолке, где По пробыл неделю, он несколько раз  навещал  друзей.  В
пятницу, 14 сентября, в норфолкской академии состоялась лекция  "Поэтический
принцип". За этим последовали новые развлечения -  По  приглашали  на  самые
блестящие приемы, какие ему доводилось видеть. Целых  три  дня  имя  его  не
сходило со  страниц  норфолкской  газеты  "Америкен  бикон"  -  его  осыпали
похвалами, им восхищались, рассказывали о его жизни и  творчестве.  Это  был
маленький триумф. "Моих  гонораров  хватило,  чтобы  заплатить  по  счету  в
гостинице "Мэдисон хаус", и у меня еще осталось 2 доллара, - пишет он миссис
Клемм 18 сентября из  Ричмонда,  на  следующий  день  после  возвращения.  -
Эльмира только что приехала из  деревни.  Прошлый  вечер  я  провел  с  ней.
Кажется, она любит меня как никогда преданно, и я не могу  не  любить  ее  в
ответ".
     Что же, в конечном счете все оборачивалось очень  удачно.  Во  вторник,
сообщает По миссис Клемм, он выедет в Филадельфию. Там он задержится на день
- больше не понадобится, - чтобы отредактировать сборник стихотворений некой
миссис Лауд, а  затем  с  кругленькой  суммой  в  сто  долларов  в  кармане,
обещанной ему мужем поэтессы, отправится в Нью-Йорк,  вероятно,  в  четверг.
Остановится он у Льюисов и сразу же пошлет за  Мадди.  С  Фордхемом  у  него
связано слишком много невеселых воспоминаний, и ехать  туда  самому  ему  не
хотелось бы. "Мне лучше не ездить - как ты думаешь?" Пока что он, правда, не
может послать миссис Клемм ни единого доллара, хотя газеты "превозносят  его
до небес... не забывай пополнять мое досье для "Литературного мира".  Верная
миссис Клемм, конечно, не забывала - не переставая ломать голову, где  взять
приличное платье, в котором не стыдно было бы появиться на свадьбе у Эдди.
     Вечер 22 сентября По провел у миссис Шелтон. Дела устроились как нельзя
лучше. Венчание было назначено на 17 октября. Особенно его радовало то,  что
Эльмира  согласилась  сама  написать  миссис  Клемм.  На   мгновение   могло
показаться, что повесть эта завершается традиционно  счастливым  концом.  По
подарил Эльмире красивую камею, с которой она никогда потом не расставалась.
Когда он ушел, она села писать письмо миссис Клемм.
     В понедельник 24 сентября По в последний раз прочел лекцию, все тот  же
"Поэтический принцип", перед аудиторией, состоявшей в основном из  друзей  и
знакомых, которые, зная о его предстоящей женитьбе и о том, что он нуждается
в деньгах, собрались в большом числе, "чтобы таким деликатным образом помочь
ему поправить дела... В том, как это было сделано, чувствовалось  что-то  от
старинной виргинской утонченности". Выручка,  по  различным  свидетельствам,
составила довольно порядочную сумму, вполне достаточную, чтобы  съездить  на
север за миссис Клемм.
     На следующий день По отправился в Талаверу проведать  семейство  Талли.
Беседуя со Сьюзен Талли (впоследствии миссис Вайс), своим будущим биографом,
он сказал, что это пребывание в Ричмонде было счастливейшей порой за  многие
годы его жизни и что, когда он совсем простится с Нью-Йорком  и  переберется
на Юг, ему удастся наконец освободиться от тяжести  разочарований  и  горечи
прошлых лет. "Никогда я не видела его таким веселым и полным надежд,  как  в
тот вечер". Он уединился с Талли в маленькой гостиной, укрывшись от  шумного
сборища гостей в залах, чтобы напоследок обменяться  несколькими  словами  с
близкими друзьями. Ему жаль, сказал По, покидать Ричмонд  даже  на  короткое
время - впрочем, через две недели  он  уже,  конечно,  вернется.  Он  умолял
друзей написать ему.  Гости  расходились  не  спеша.  По  задержался  дольше
остальных. Он медлил, словно  не  желая  рвать  последнюю  нить.  Хозяйка  с
дочерьми проводила его до  дверей  и  там  стала  прощаться.  До  последнего
момента  все,  что  с  ним  происходило,  подчинялось  какому-то   странному
предначертанию. Случившееся теперь навсегда врезалось в память свидетелей:
     "Мы  стояли  на  верху  парадной  лестницы.  Спустившись  на  несколько
ступеней,  он  остановился  и,  обернувшись,  еще  раз  приподнял  шляпу   в
прощальном приветствии. В это самое мгновение на  небе,  прямо  у  него  над
головой, сверкнул яркий метеор и тотчас погас..."
     Ночь По провел в доме Макензи, погруженный в  тяжелые  раздумья,  то  и
дело поднимаясь с постели, чтобы  покурить  у  раскрытого  окна.  Наутро  он
упаковал свой дорожный сундук и велел отнести его в "Старый  лебедь".  Когда
сундук выносили, нечаянно разбили лампу, однако сестра По,  Розали,  сказала
миссис Макензи, что ей не стоит сокрушаться, ибо светильник разбил поэт. Той
ночью По в последний раз спал под гостеприимным кровом  Макензи.  Сундук,  в
котором помещалось "почти все его имущество", был сделан из  толстой  черной
кожи, невелик размером и обит железными полосами. В нем  лежали  рукописи  и
кое-что из личных вещей.
     В среду, 26 сентября, По навестил  нескольких  ричмондских  друзей.  Он
зашел к Томпсону, редактору
     "Мессенджера", который выплатил ему аванс в 5 долларов. Уходя, По уже в
дверях обернулся и сказал: "Кстати, вы всегда были очень добры ко  мне.  Вот
небольшая вещица,  которая  может  вам  понравиться".  С  этими  словами  он
протянул Томпсону свернутый в маленькую трубочку  лист  бумаги,  на  котором
своим четким красивым почерком  переписал  "Аннабель  Ли".  Остаток  дня  По
провел с друзьями в городе. После полудня Розали принесла мисс Сьюзен  Талли
записку от По; в конверте был автограф стихотворения "К  Энни".  Вечером  он
пришел  к  Эльмире  повидаться  перед  отъездом.  Он  казался   грустным   и
пожаловался, что чувствует себя совершенно больным. Она послушала его  пульс
и нашла, что у него самая настоящая лихорадка и что он  не  может  ехать  на
следующий день.
     Возвращаясь от миссис Шелтон  по  Брод-стрит,  По  заглянул  к  доктору
Картеру, прочел там газету и пошел дальше, взяв по ошибке трость  доктора  и
оставив свою. На  другой  стороне  улицы  находился  ресторан  "У  Сэдлера",
известное в Ричмонде заведение, надписью на  дверях  уведомлявшее  гостей  о
том, что "тринадцать почтенных джентльменов заболели, объевшись  черепаховым
супом у Сэдлера". Здесь По встретил нескольких знакомых. Собралось  приятное
общество, к которому присоединился и сам хозяин, Сэдлер; беседа продолжалась
допоздна.
     Некоторые из сотрапезников пошли провожать По на пристань и  вспоминали
потом, что он был совершенно трезв. Пароход в Балтимор отправлялся в 4  часа
утра 27 сентября. Назавтра миссис Шелтон  попыталась  разыскать  По  и  была
удивлена и встревожена тем, что он уехал столь внезапно. Оставив  Эльмиру  в
Ричмонде, Эдгар устремился к последней черте.



Глава двадцать шестая

     Путешествие пароходом из Ричмонда в Балтимор  со  множеством  остановок
занимало в ту пору около двух дней. За это время могло произойти многое.  На
большинстве пароходов к услугам путешествующих джентльменов имелись бары,  и
этот факт, пожалуй, следует иметь в виду.
     Почти не вызывает сомнений, что, покидая Ричмонд, По уже приближался  к
очередному  периоду  душевного  расстройства.  Обычные   симптомы   глубокой
депрессии, граничащей с черной меланхолией, были отмечены многими, кто видел
По накануне, а миссис  Шелтон  его  пульс  показался  болезненно  учащенным.
Вероятно, сдавало сердце. В  течение  некоторого  времени  он  был  довольно
деятелен, предстоящая женитьба и подготовка к переезду на Юг  доставили  ему
немало волнений. В таких обстоятельствах кризис был неминуем. Его  внезапный
отъезд ранним утром, столь удививший Эльмиру, видимо, свидетельствует о том,
что уже тогда он не  совсем  отдавал  себе  отчет  в  своих  поступках.  Что
случилось в ресторане у Сэдлера и по дороге в Балтимор, с точностью  сказать
невозможно.
     Пароход, на котором ехал По, прибыл в Балтимор в субботу, 29  сентября.
Дальнейший ход событий можно восстановить лишь на  основе  более  или  менее
близких к  истине  предположений,  опирающихся  на  рассказы  людей,  хорошо
знавших это место и бытовавшие там обычаи. С собственных слов  По  известно,
что он направлялся в Филадельфию, где собирался посмотреть и отредактировать
стихи миссис Лауд, рассчитывая получить за работу сто долларов. В  Балтиморе
он хотел навестить кое-кого из друзей. Поезда в Филадельфию отправлялись в 9
утра и 8 вечера, так что в его распоряжении было несколько  часов.  Если  По
решил остановиться в гостинице,  то  скорее  всего  выбрал  бы  "Соединенные
штаты", находившуюся как раз напротив вокзала, или "Брэдшоус" рядом  с  ней.
Случилось ли так на самом деле, мы не знаем. Днем По заходил домой к  своему
другу Нейтану Бруксу и, говорят, был нетрезв. Затем следует  провал  в  пять
дней - о том,  где  он  их  провел  и  что  делал,  не  сохранилось  никаких
достоверных сведений.
     В ту пору в Балтиморе проходили выборы  в  конгресс  и  законодательное
собрание штата.  Город,  печально  прославившийся  политической  коррупцией,
терроризировали шайки "охотников за голосами", чьи  услуги  оплачивались  из
партийных касс. Избирателей не регистрировали, и всякий, кто желал  или  мог
поднять руку  в  присутствии  поверщика  выборов  и  ответить  на  несколько
немудреных вопросов, получал право принять участие  в  голосовании.  Выборы,
таким образом, выигрывала  та  партия,  которой  удалось  привести  к  урнам
наибольшее число "сторонников". Бедняг, которые, поддавшись  на  посулы  или
угрозы,  попадали  в  лапы  политических  разбойников,  за  два-три  дня  до
голосования сгоняли в  специальные  места  -  "курятники",  -  где  держали,
одурманенных спиртным  и  наркотиками,  до  начала  выборов.  Затем  каждого
заставляли голосовать по нескольку раз.
     Выборы должны были состояться 3 октября 1849 года. По приехал  за  пять
дней до назначенного срока и, следовательно, находился в  Балтиморе  все  то
время, пока шла охота за голосами. Поэтому  предположение,  что  он,  уже  в
беспомощном состоянии, был силой отведен в один из "курятников",  не  только
возможно, по и наиболее правдоподобно. В  его  пользу  говорит  и  следующий
факт. На Хай-стрит, в западной части  старого  паровозного  депо,  находился
принадлежащий партии вигов  "курятник",  печально  известный  под  названием
"Клуб четвертого округа". Рассказывают, что во время выборов 1849 года  туда
заточили около 140 "избирателей". В день выборов По был  обнаружен  всего  в
двух кварталах от "Клуба", в таверне "Кут энд  Сарджент"  на  Ломбард-стрит.
Начиная с этого момента мы вновь имеем дело с фактами и свидетелями.
     3 октября 1849 года Джеймс Снодграсс, давний друг По, живший в доме  на
Хай-стрит, неподалеку  от  таверны  "Кут  энд  Сарджент",  получил  впопыхах
нацарапанную карандашом записку:

     "Уважаемый сэр! В таверне  около  избирательного  участка  4-го  округа
сидит какой-то  довольно  обносившийся  джентльмен,  который  называет  себя
Эдгаром А. По и, похоже, сильно бедствует. Он говорит, что знаком с вами, и,
уверяю вас, нуждается в немедленной помощи.
     Ваш в поспешности Джош. У. Уокер".

     Записку послал наборщик  из  газеты  "Балтимор  сан",  которого  доктор
Снодграсс немного знал. Уокер, очевидно, признал в По джентльмена, попавшего
в дурную компанию, и сообщил Снодграссу, потому что тот был знаком с По, жил
поблизости и мог при необходимости оказать врачебную помощь.
     Снодграсс поспешил сквозь холодный октябрьский дождь в таверну, где и в
самом деле нашел По. Он сидел в буфетной, бессильно  откинувшись  в  кресле,
окруженный каким-то сбродом. "У него было изможденное, опухшее  и  давно  не
мытое лицо, волосы спутаны - всем своим обликом он производил  отталкивающее
впечатление... Одет он был  в  легкое  свободное  пальто  из  тонкой  черной
материи, потертое и грязное, с зияющими  по  швам  прорехами;  мешковатые  и
заношенные панталоны из темно-серого казинета казались ему не впору. Жилет и
галстук куда-то исчезли, а сорочка была измята и сильно перепачкана".
     Сначала доктор Снодграсс велел приготовить для По отдельную  комнату  в
той же таверне, однако, пока бестолковые и медлительные слуги исполняли  его
распоряжение, приехал мистер  Херринг,  один  из  балтиморских  кузенов  По,
неизвестно как обо всем узнавший. Посоветовавшись, он  и  Снодграсс  решили,
что лучше будет перевезти По в больницу  "Вашингтон  хоспител".  Послали  за
экипажем; ослабевшего По, который все еще  судорожно  сжимал  в  руке  чужую
трость, по  ошибке  увезенную  из  Ричмонда,  отнесли  в  кабриолет,  вскоре
доставивший его в больницу,  где  поэта  поручили  заботам  некоего  доктора
Морана. Было это в среду, 3 октября, в пять часов вечера.
     До трех часов утра По не приходил в сознание. Затем  тьма  милосердного
забвения рассеялась. Взмокший от пота,  бледный,  он  говорил  и  говорил  -
"бредил он не переставая, но не  буйствовал  и  даже  не  пытался  встать  с
постели"; комната плыла и кружилась у него  перед  глазами,  и  из  уст  его
неслись бессвязные речи, обращенные к мечущимся по стенам призракам.
     Доктор  Моран  попытался  расспросить  По,  где  он  живет  и  кто  его
родственники.  "Однако  добиться  от  него   вразумительного   ответа   было
невозможно". По сказал, что в Ричмонде его ждет  жена,  наверняка  думая  об
Эльмире. Днем в больницу приехал Нельсон  По,  но  повидать  кузена  ему  не
разрешили. Вскоре По прислали несколько  смен  белья  и  все  необходимое  -
балтиморские родственники ничего не упустили из виду. Поняв, что имеет  дело
с джентльменом, доктор Моран приказал положить  По  в  палату,  находившуюся
рядом с комнатами, где жила семья доктора, и  его  жена  миссис  Мэри  Моран
стала сама ухаживать за больным.
     Среди вещей По нашли ключ от его дорожного сундука; однако  куда  делся
сам сундук, он никак не мог  вспомнить.  Похоже,  что  остался  в  гостинице
"Старый лебедь" в Ричмонде. Убедившись, что пациент безнадежен, доктор Моран
постарался хоть как-то ободрить его, уверяя, что через  несколько  дней  "он
уже сможет вернуться к друзьям". Однако  мысль  о  них,  вместо  того  чтобы
успокоить, привела  По  в  исступление  -  "он  весь  встрепенулся  и  почти
закричал, что самый  лучший  из  друзей  мог  бы  сейчас  оказать  ему  лишь
однуединственную услугу - пустить пулю в его несчастную голову,  что,  видя,
как низко пал, он готов провалиться сквозь землю". В один краткий миг  он  с
безжалостной ясностью вспомнил понесенные в жизни утраты, и сердце его сжало
отчаяние, вобравшее в себя всю  боль  прошлых  лет.  Обессилев,  он  забылся
недолгим. сном, но когда через некоторое время  доктор  Моран  вернулся,  то
увидел, что две сиделки борются  с  По,  пытаясь  удержать  его  в  постели.
Одержимый демоном, во сто крат страшнее тех, что рисовало  его  воображение,
он метался в безумном, неотступном бреду.
     Так продолжалось несколько дней. Миссис Клемм и Энни Ричмонд ничего  не
знали. Они так и не приехали. Страдания  и  муки  раскаяния  отняли  у  него
остатки сил. Услышав, что он наконец успокоился, жена доктора Морана пришла,
чтобы записать его последние распоряжения, полагая, что у  него  есть  вещи,
которые он хотел бы завещать.
     Он спросил ее, осталась ли у него надежда. Подумав, что он имеет в виду
надежду на  выздоровление,  она  ответила,  что  доктор  Моран  считает  его
состояние очень серьезным. "Я хотел сказать,  есть  ли  у  такого  пропащего
человека, как я, надежда в  ином  мире",  -  объяснил  он.  Она  постаралась
утешить его "словами Великого  целителя",  прочтя  ему  четырнадцатую  главу
Евангелия от Иоанна. Потом, вытерев капли пота с его лба и поправив подушку,
пошла шить ему саван.
     О чем тогда думал По, никто никогда не узнает. Как это ни печально,  но
смерть его была еще мучительнее, чем жизнь.
     В последнюю ночь, когда осенившая По тень  начала  сгущаться,  сознание
его стали теснить ужасные видения. Ему казалось, наверное, что  он  потерпел
кораблекрушение, что погибает от жажды, что неодолимое  течение  все  дальше
уносит его в неведомое море мрака.
     Что-то сместилось в его воспаленном мозгу, воскресив сцены  из  "Артура
Гордона Пима" и напомнив связанное с ними имя.  "Рейнольдс!  -  звал  он.  -
Рейнольдс! О, Рейнольдс!" Комната звенела от его криков. Эхо их час за часом
неслось по больничным коридорам в ту ночь на  воскресенье,  7  октября  1849
года. Песчинки, исчезая, отсчитывали последние мгновения. К утру он  ослабел
и уже не мог звать. Было 3 часа пополуночи. Землю  окутывала  тьма,  еще  не
потревоженная проблеском зари.
     Он затих и какое-то время, казалось, отдыхал.  Потом,  слегка  повернув
голову, сказал: "Господи, спаси мою бедную душу".

     "Ужасные муки, которые мне пришлось претерпеть столь недавно,  -  муки,
ведомые лишь Господину Богу и мне самому,- опалили  мою  душу  очистительным
пламенем, изгнав из нее всякую слабость. Отныне я силен, и это  увидят  все,
кто любит меня, равно как и те, что без устали тщились меня  погубить.  Лишь
таких испытаний, каким я подвергся, и недоставало, чтобы,  дав  мне  ощутить
мою силу, сделать меня тем, чем я рожден быть"(1).
     -------------
     (1) Из письма Эдгара По Хелен Уитмен.