Аллен Герви

Эдгар Аллан По (биография)

Глава первая

     Магазин дамских шляпок г-жи Филлипс помещался  в  двухэтажном  доме  на
Мэйн-стрит, неподалеку от известной в  Ричмонде  (штат  Виргиния)  гостиницы
"Синица в руках". Летом 1811 года в добавление к обычному  своему  товару  -
затейливым изделиям из шелка, разноцветных лент и кружев,  иные  из  которых
могли порадовать глаз  даже  самых  привередливых  модниц,  -  г-жа  Филлипс
открыла бойкую торговлю духами, гримом, румянами и прочими притираниями. Все
это не залеживалось с тех пор, как в  меблированных  комнатах  по  соседству
расположилась   театральная   труппа   г-на   Плэсида   "Ричмонд   плэйерс",
готовившаяся к открытию очередного сезона.
     В августе к труппе присоединилась молодая  двадцатишестилетняя  актриса
Элизабет Арнольд По, приехавшая из Норфолка, где она некоторое время  играла
на подмостках местного театра. Ее  красота,  мелодичный  голос  и  природная
грация так пленили г-на Плэсида, что он  не  скупясь  оплатил  все  расходы,
связанные с переездом актрисы в Ричмонд. Самой ей это было не под силу,  ибо
частые болезни и заботы о двух малолетних детях,  с  которыми  она  осталась
после смерти или исчезновения мужа, настолько стеснили ее в  средствах,  что
облегчить положение не помог даже бенефис, устроенный для нее  незадолго  до
того, как она покинула Норфолк.
     Миссис По - такова была фамилия ее второго мужа  -  приехала  вместе  с
двумя своими детьми, Эдгаром и Розали, и сняла квартиру в доме г-жи Филлипс,
вероятно,  потому,  что   находившаяся   поблизости   гостиница   была   уже
переполнена, да и нередкие там шумные сборища и веселые  пирушки  делали  ее
малоподходящим  местом  для  молодой  женщины   слабого   здоровья,   матери
семейства.
     Старший из двоих детей, Эдгар, которому  шел  третий  год,  родился  16
января 1809 года в Бостоне, где его мать и отец играли в ту  пору  в  труппе
местного театра. Это был красивый маленький крепыш с  большими  темно-серыми
глазами  на  улыбчивом  личике,  обрамленном   вьющимися   темно-каштановыми
волосами. Его сестра Розали, еще не покидавшая рук матери, появилась на свет
в 1810 году, по-видимому, в декабре. Третий и самый старший в семье ребенок,
Уильям Генри Леонард По, был вскоре после рождения отдан на  попечение  деда
по отцовской линии, "генерала" Дэйвида По, и жил вместе с ним в Балтиморе.
     Элизабет Арнольд (По), происходившая из  актерской  семьи,  очень  рано
вступила на фамильную стезю и уже с десяти лет начала появляться на сцене  в
детских ролях под заботливым присмотром овдовевшей к  тому  времени  матери.
Спустя три года она отправилась в свое первое большое турне в составе труппы
"Чарлстон плэйерс", опекаемая одной актерской четой, хорошо знавшей ее мать.
Совсем еще юной актрисе уже доверяли достаточно серьезные роли, с  которыми,
по отзывам критики, она справлялась весьма успешно.
     В марте 1800 года в труппу, где играла тогда Элизабет Арнольд, поступил
новый комик, некий К. Д. Хопкинс. 4 июля 1802  года  в  Балтиморе  для  мисс
Арнольд  был  устроен  бенефис  -   быть   может,   именно   в   тот   вечер
двадцатипятилетний  Дэйвид  По,  который   изучал   право   в   Балтиморском
университете, впервые увидел свою будущую жену. Это, однако,  не  более  чем
предположение. Дэйвид По вскоре уехал на юг, в Огасту, погостить у  дядюшки,
а Элизабет Арнольд в конце июля 1802 года  вышла  замуж  за  г-на  Хопкинса.
Молодая пара  продолжала  играть  в  Александрии,  Питерсберге,  Норфолке  и
Ричмонде в составе труппы "Вирджиния плэйерс".
     Тем временем Дэйвид По, который, судя по всему,  охотнее  отдавал  свое
время игре в любительских спектаклях, стяжавших ему определенное зрительское
признание, нежели зубрежке законов, распрощался с дядюшкиным домом в  Огасте
и отправился в Чарлстон, где в декабре 1803  года  состоялся  его  дебют  на
профессиональной сцене. Несмотря на обуревавшее его желание  добиться  славы
на театральных подмостках, характера он был замкнутого и даже  застенчивого.
Плохое здоровье - у него были слабые легкие - отчасти объясняет неловкость и
скованность,  которая  отнимала  у  него   всякую   надежду   на   успех   в
сколько-нибудь значительных ролях. Печать  дилетантства  неизменно  отмечала
все, что он делал в театре, и каковы бы ни были его природные дарования, они
не шли в сравнение с талантом женщины, которая стала впоследствии его женой.
Тем не менее  первые  отзывы  критики  об  игре  молодого  актера  оказались
достаточно одобрительными, и появление  его  в  Чарлстоне,  тогда  одном  из
главных театральных центров страны, где он играл всю зиму  1803  года,  было
весьма благосклонно встречено публикой.
     Осенью 1804 года Дэйвид По поступает в труппу "Вирджиния плэйерс",  где
знакомится со своей будущей женой.  Сезон  1805  года  был  несчастливым  со
многих точек зрения: скудные сборы во время гастролей в Вашингтоне поставили
театр на грань финансового краха, и в довершение  к  этому  труппа  потеряла
лучшего своего комика, Хопкинса, который умер 26 октября  после  скоротечной
болезни. Его вдова, бывшая мисс Арнольд,  недолго  оплакивала  утрату  и  на
удивление быстро вышла замуж за молодого Дэйвида По, который одолжил денег у
приятеля на устройство приличествующих случаю торжеств.
     В мае 1806 года чета По рассталась с "Вирджиния плэйерс" и  отправилась
на север,  в  Бостон,  сделав  непродолжительные  остановки  в  Нью-Йорке  и
Филадельфии, где они получили летние ангажементы. К началу октября  они  уже
присоединились к своим старым друзьям в Бостоне, с чьей помощью  им  удалось
устроиться в Бостонский федеральный театр.
     По провели в Бостоне три года. Элизабет сыграла несколько крупных ролей
в шекспировских пьесах - Бланш, Офелию, Джульетту, Корделию, Ариэля.  Вместе
с мужем она часто выступала в концертах с танцевальными номерами, лучшим  из
которых был "Польский менуэт", или пела  в  перерывах  между  английскими  и
шотландскими плясками, исполняемыми Дэйвидом.
     Здесь родились оба их сына: Уильям - в  начале  весны  или  летом  1807
года, когда Элизабет По на какое-то время перестает появляться на  сцене;  и
Эдгар - в январе 1809 года: 13 января  в  ее  выступлениях  снова  наступает
перерыв, и возобновляются они только 8 февраля.
     Элизабет и Дэйвид продолжали играть в Бостоне до  окончания  сезона.  В
последний  раз  бостонская  публика  могла  видеть  г-жу  По   на   вечернем
представлении в "Биржевой кофейне" - небольшом варьете в центре города,  где
она пела 16 мая 1809 года.
     Сентябрь застал семью уже в Нью-Йорке. В местном Парк-театре По  играли
до начала июля 1810 года большей частью в фарсах и водевилях. Теперь критика
часто бывала неблагосклонна к Дэйвиду, и приблизительно в это самое время он
внезапно исчезает. Бросил ли он свою жену  или  скоропостижно  скончался  от
какой-то болезни - остается неясным. Так или иначе, достоверных  сведений  о
его дальнейшей судьбе не имеется. Полагают, что он  умер  от  чахотки.  Если
так, то скромная его актерская известность пережила его совсем ненадолго.
     Овдовевшая или брошенная мужем - скорее всего  первое,  -  Элизабет  По
уехала летом 1810 года из Нью-Йорка в Ричмонд,  чтобы  снова  отправиться  в
гастрольную поездку по южным штатам, где ее хорошо знала и  любила  публика.
Кочуя  с  матерью  из  города  в  город,  маленький  Эдгар,  которому   едва
исполнилось два года, рано познал  горечь  невзгод  и  лишений.  Со  старшим
братом его разлучила бедность родителей, вынужденных оставить Уильяма у деда
в Балтиморе, потом не стало и отца. Потеряв мужа, Элизабет По выбивалась  из
сил, чтобы прокормить себя и сына. Здоровье ее, наверное, уже было подорвано
чахоткой, от которой ей суждено было умереть годом  позже,  однако  жестокая
нужда заставляла ее каждый вечер выходить на сцену, чтобы  за  жалкие  гроши
развлекать публику пением и танцами. В довершение ко всему  она  носила  под
сердцем ребенка, который осиротел, не успев родиться. Для больной,  одинокой
и беспомощной женщины, почти лишенной средств к существованию,  занимающейся
презренным по тем временам ремеслом, то была поистине страшная участь. И  не
раз, наверное, охваченная тяжкими думами и недобрыми предчувствиями, мать  в
ужасе прижимала к груди маленького, бессвязно лепечущего Эдгара.
     Не расставаясь  с  сыном,  Элизабет  продолжала  играть  в  Ричмонде  и
Норфолке, хотя срок  родов  был  уже  близок.  20  декабря  в  Норфолке  она
разрешилась  дочерью  Розали.  Ее  появление  на  свет  после   смерти   или
исчезновения Дэйвида По дало впоследствии повод усомниться в его  отцовстве.
Однако сопоставление всех достоверных фактов и дат  показывает,  что  толки,
бросившие тень на доброе имя Элизабет По, питались  подозрениями  не  только
низкими, но и  беспочвенными.  Тем  не  менее  они  были  высказаны,  и  это
обстоятельство оставило свой след в жизни Эдгара.
     Вскоре после рождения Розали  г-жа  По  вновь  начинает  появляться  на
подмостках в различных ролях, предпринимая, несмотря на быстро  ухудшающееся
здоровье, отчаянные, хотя теперь уже безнадежные  усилия  добыть  пропитание
для себя и своих двоих  детей.  Заработки  ничем  не  выдающейся  актрисы  в
тогдашнем американском театре не назовешь  иначе  как  жалкими,  а  жизнь  -
убогой и безотрадной. Постоянные, сопряженные с большими тяготами  переезды,
как правило, неуютные и не всегда респектабельные гостиницы  -  для  слабой,
обремененной малолетними детьми женщины такое  существование  было  сплошной
вереницей изнурительных лишений. Бедственное положение Элизабет  По,  должно
быть, очень тревожило ее товарищей по сцене. В газетах тех городов, где  она
играла,  часто  публиковались  обращенные  к  сострадающей  публике  призывы
оказать помощь ей и ее потерявшим отца детям. С той же целью в  Чарлстоне  и
Норфолке для нее регулярно устраивались бенефисы.
     К открытию сезона 1811 года она  возвращается  в  Ричмонд,  где  всегда
пользовалась наибольшей популярностью.
     То было последнее из многих утомительных  путешествий,  совершенных  ею
вместе со своим юным и временами, наверное,  очень  беспокойным  семейством.
Маленькая трагедия, где главным действующим лицом была Элизабет Арнольд  По,
близилась к развязке, ставшей первой скорбной вехой в длинной цепи печальных
событий, которыми отмечена удивительная жизнь  ее  сына  Эдгара.  Последнему
акту суждено было разыграться в доме  доброй  миссис  Филлипс,  в  небольшой
квартире на втором этаже, выходившей окнами во двор  -  общий  с  гостиницей
"Индейская королева"  и  потому  всегда  заставленный  экипажами.  Элизабет,
видимо, понимала,  что  дни  ее  сочтены.  Она  давно  и  тяжело  болела,  и
последовавшие вскоре события  свидетельствуют  о  том,  что  ее  подточенное
чахоткой здоровье было уже в безнадежном состоянии.
     Облик этой женщины помогает живо  представить  описание,  принадлежащее
перу одного ричмондского журналиста и запечатлевшее ее  в  пору  беззаботной
юности и творческого расцвета:
     "Тонкая, точно у ребенка, фигурка, изящные руки, схваченные чуть повыше
локтей рукавами свободного платья с  высокой  талией  и  бледным  узором  из
каких-то причудливых цветов; хрупкие, но округлые линии плеч  и  шеи,  гордо
поднятая голова. Огромные,  широко  открытые  и  загадочные  глаза,  высокий
чистый лоб, осененный черной, как вороново  крыло,  волной  густых  вьющихся
волос, увенчанных хорошенькой маленькой шляпкой очень старинного фасона".
     Такова была прелестная  молодая  актриса,  которая  вместе  со  славным
мальчуганом Эдгаром и крошкой Розали в августе 1811 года поселилась  в  доме
миссис Филлипс, владелицы магазина дамских шляпок в Ричмонде.



Глава вторая

     Появление  Элизабет  По   в   гостинице   "Индейская   королева",   где
расположились остальные актеры маленькой труппы,  в  которой  ей  предстояло
занять ведущее место, без сомнения,  вызвало  немалый  интерес  и  сделалась
предметом оживленного обсуждения среди местных театралов.  Вскоре  после  ее
приезда начались репетиции, а затем и представления.
     Живой и смышленый сынишка г-жи По наверняка  быстро  сделался  любимцем
всей труппы и театральных завсегдатаев, собиравшихся в "Индейской королеве",
всего в нескольких шагах от дома, где он  жил.  Вечерами,  когда  постояльцы
обычно сходились у большого камина в общем зале, он,  должно  быть,  не  раз
забирался на колени к кому-нибудь из друзей матери и как завороженный глядел
на веселое яркое пламя, пляшущее в  очаге.  В  гостинице  останавливались  в
основном гастролирующие актеры, волею судеб оказывавшиеся в  "добром  старом
Ричмонде"; иногда с ними делили  стол  и  кров  проезжие  путешественники  и
кучера дилижансов. Сюда со всего города стекались и пылкие почитатели муз, и
любители  поволочиться  за  хорошенькими  актрисами,  и  какие-то   странные
личности, ухитрявшиеся тем или иным способом кормиться при театре.
     Элизабет  По,   здоровье   которой   продолжало   ухудшаться,   о   чем
свидетельствуют  частые  перерывы  в  ее   выступлениях,   была,   наверное,
благодарна всякому, кто соглашался позаботиться об Эдгаре и Розали, пока она
оставалась в постели. Но такие люди  находились  далеко  не  всегда.  Миссис
Филлипс, добрая и сердобольная женщина, урывками, когда в магазине  не  было
покупателей, ухаживала за малышами и отчасти за их больной матерью, на время
покидая небольшую комнату на первом этаже, с  низким  камином  и  маленькими
квадратными окнами, где был выставлен на обозрение весь ее  скромный  товар:
ленты, шляпки, кружевные чепцы, пузырьки  с  туалетной  водой  и  баночки  с
притираниями.
     Театр, где давала  представления  труппа  г-на  Плэсида,  находился  на
широкой  площади  между  Двенадцатой  и  Четырнадцатой  улицами,  которая  и
называлась в его честь  Театральной.  От  того  места,  где  жила  г-жа  По,
добираться до театра было удобнее всего по Четырнадцатой улице.
     Дом на углу Четырнадцатой улицы и Табачного переулка принадлежал  семье
мистера Джона Аллана, младшего компаньона в фирме "Эллис и Аллан, оптовая  и
розничная торговля". Фирма  распространяла  свои  коммерческие  интересы  на
Ричмонд и  его  окрестности,  а  также  вела  оживленный  обмен  товарами  с
торговыми партнерами во многих городах Соединенных Штатов и за границей.
     В конце лета - начале осени 1811  года  Элизабет  По,  наверное,  часто
проходила мимо дома Алланов, иногда вместе с маленьким Эдгаром, которого она
имела обыкновение брать с собой на репетиции и  спектакли.  Возможно,  Эдгар
даже появлялся на сцене в детских ролях - умение мальчика быстро  запоминать
и выразительно декламировать стихи восхищало  всех,  кто  знал  его  немного
позднее.
     Миссис Фрэнсис Килинг Аллан, жена коммерсанта, состояла с ним  в  браке
уже восемь лет, однако детей не имела и  тосковала  по  ним  со  всей  силой
нерастраченной  материнской  нежности,  переполнявшей  ее  благородное,   но
одинокое и разочарованное сердце. Кроме супругов Аллан, в доме  жила  сестра
Фрэнсис, Анна Валентайн; немногочисленная прислуга  состояла  из  нескольких
рабов-негров. Можно предположить, что  сестры  скоро  обратили  внимание  на
красивую  молодую  женщину  и  хорошенького  мальчика,  время   от   времени
проходивших у них под окнами. Узнав в женщине известную  в  городе  актрису,
они  могли  с  ней  заговорить,  угостить  ее  маленького  сына  яблоком   -
лакомством. в ту пору столь же редким на американском Юге, как  апельсины  -
на Севере, но у Алланов никогда не переводившимся. Произошло  ли  знакомство
так или как-нибудь иначе, мы уже не узнаем. Достоверно известно лишь то, что
Фрэнсис Аллан действительно познакомилась с Элизабет По и приняла деятельное
участие в судьбе одинокой женщины и ее детей. Через нее же  Элизабет  узнала
г-жу Макензи, жену лучшего друга Джона Аллана.  Поистине  миссис  По  должна
была благодарить судьбу, пославшую ей этих отзывчивых и великодушных  женщин
в тот час, когда она и ее дети так нуждались в помощи и поддержке.
     Поздней осенью 1811 года состояние  Элизабет  По  сделалось  еще  более
тяжелым. Заботы о  двух  малолетних  детях  легли  непосильным  бременем  на
хрупкие  плечи  измученной  недугом  женщины.  Ее   выступления   в   театре
становились  все  более  и  более  редкими,  пока  не  прекратились  совсем.
Безусловно, импресарио, г-н Плэсид, делал все, что  мог,  для  столь  нужной
труппе актрисы, отсутствие которой сразу  же  сказалось  на  сборах.  Миссис
Филлипс, видимо, уже не брала с нее денег за квартиру, ибо с  тех  пор,  как
Элизабет перестала появляться на  сцене,  жалованья  ей  не  платили.  Эдгар
совершенно освоился в магазинчике миссис Филлипс  и,  к  неописуемому  ужасу
доброй женщины, устраивал игры среди  чинных  рядов  увенчанных  шляпками  и
чепцами болванок, порою жестоко страдавших от проказ трехлетнего непоседы.
     Комната,  отведенная  Элизабет  По,   была   не   лучшим   местом   для
тяжелобольной женщины. Единственный в доме камин находился на первом  этаже,
да и тот, наверное, не всегда было чем топить. Нижнюю часть Мэйн-стрит то  и
дело заливали воды своенравной реки Джеймс, выходившей из берегов при каждом
удобном случае. Осень в тот год выдалась как никогда дождливой и  промозглой
по всей приморской Виргинии; из болотистых низин поднялись тучи комаров, и в
довершение ко всем напастям Элизабет теперь  мучили  повторяющиеся  приступы
малярии, отнимавшие у нее остатки истощенных чахоткой сил.
     По крайней своей бедности она была почти  лишена  врачебного  ухода,  -
быть может, и к лучшему, ибо тогдашняя медицина все  еще  считала  ланцет  и
тазик для кровопускания панацеей от всех недугов. Минул ноябрь,  и  наступил
декабрь с долгими холодными ночами и короткими  сумеречными  днями.  Лежа  в
своей каморке, Элизабет  пыталась  проникнуть  мыслями  в  окутанное  мраком
будущее, прислушиваясь к доносившимся снизу голосам и топоту  крепких  ножек
маленького сына, то и дело пробегавшего по узкой лестнице. Время от  времени
она впадала в забытье, но вскоре пробуждалась от пронзительно-громкого плача
Розали и вставала, чтобы ее успокоить.
     Ее  печальное  и  безысходное  одиночество  изредка   нарушали   визиты
ричмондских гранд-дам и женщин попроще, которые  после  тщательного  осмотра
модных новинок миссис Филлипс поднимались - отчасти из сострадания,  отчасти
из любопытства - в убогую мансарду, приютившую умирающую актрису и ее детей.
Среди "дам из уважаемого общества", посещавших Элизабет По, самыми желанными
гостьями были миссис Аллан и миссис Макензи. Обе они делали  все  возможное,
чтобы как-то поддержать бедствующее семейство.
     Нетрудно представить, что думала и чувствовала  миссис  Аллан,  нежная,
истосковавшаяся по детям женщина, гладя красивую кудрявую головку  Эдгара  и
пытаясь ласковыми словами ободрить мальчика, в страхе и  тревоге  взиравшего
на бледное лицо матери, оттененное в беспорядке  разметавшимися  по  подушке
черными волосами. Не могла  она  не  внять  и  немой  мольбе  в  измученных,
полубезумных глазах молодой актрисы, переводившей взгляд с  малютки  Розали,
уютно устроившейся на руках у миссис Макензи,  на  Эдгара,  который  грустно
улыбался ей, прижавшись к коленям миссис  Аллан.  Мольба  эта  заставила  бы
дрогнуть даже самое суровое сердце, и неудивительно,  что  она  так  глубоко
тронула души двух добрых женщин. Через несколько  дней  благодаря  стараниям
друзей призыв о помощи прозвучал во всеуслышание со страниц местной  газеты:
"К СОСТРАДАТЕЛЬНЫМ СЕРДЦАМ. В этот  вечерний  час  г-жа  По,  прикованная  к
постели болезнью и окруженная своими малолетними детьми,  взывает  к  Вам  о
помощи - быть может, в последний раз! Подробности в утреннем номере".
     Авторы  обращения  не  ошиблись:  то   было   действительно   последнее
напоминание обществу о печальной судьбе Элизабет По. Смерть явилась за ней в
одном из излюбленных своих обличий - пневмонии, положившей конец  страданиям
маленькой актрисы. Ариэль покинул  бренные  пределы;  рука  Офелии  выронила
волшебную палочку и букетик бумажных цветов;  Джульетта,  увенчанная  лучшей
своей диадемой из  стеклянных  бриллиантов,  лежала  в  холодной  запустелой
мансарде, где с ней могли попрощаться все те, кто знал ее при жизни и  питал
к ней хоть каплю сочувствия. Среди них  были  актеры  труппы  г-на  Плэсида,
миссис Филлипс,  миссис  Аллан  и  миссис  Макензи  с  мужьями  -  последние
прониклись таким участием к жертве разыгравшейся на их глазах трагедии,  что
взяли на себя все хлопоты, связанные с устройством похорон.  Состоялись  они
не  без  сопротивления  со  стороны  некоторых  из   прихожан,   разделявших
распространенные в те времена предрассудки и не желавших, чтобы в освященной
земле  церковного  кладбища  покоились  останки  какой-то  актрисы.  По   их
настоянию она  была  похоронена  в  дальнем  углу  кладбища,  "у  стены".  В
кладбищенской книге имеется запись  о  погребении,  в  которой,  однако,  не
указано имени покойной; более ста лет не было его и на надгробном камне.
     Эдгар был еще  так  мал,  что  память  его  едва  ли  сумела  сохранить
подробности этого печального события, но даже в сознании трехлетнего ребенка
внезапное крушение его привычного крошечного  мирка  не  могло  не  оставить
глубокого следа. На улице, перед домом миссис Филлипс, Эдгар был разлучен  с
Розали и совершенно неожиданно остался с ласковой, но совсем чужой женщиной.
Бесконечно  доброе  и  заботливое  существо,  отзывавшееся  на  имя  "мама",
исчезло. Плачущую Розали, явно против  ее  воли,  унесла  другая  незнакомая
женщина. Должно быть, тогда, сидя в  тряском  наемном  экипаже  г-жи  Аллан,
увозившем его в неизвестность, он впервые испытал пока еще  смутное  чувство
страха и пронизывающего холодом одиночества, чувство,  которое  не  покидало
его до самой смерти.

     Осиротевшего Эдгара  приютили  в  доме  торговца  Джона  Аллана  и  его
очаровательной молодой жены Фрэнсис Килинг, которой было тогда двадцать семь
лет. В ту пору и на протяжении последующих лет с ними  жила  старшая  сестра
г-жи Аллан, Анна Валентайн,  вскоре  ставшая  для  Эдгара  просто  "тетушкой
Нэнси", любовь которой так же, как и  ее  замужней  сестры,  всегда  была  с
Эдгаром По во всех его странствиях до той минуты,  когда  смерть  остановила
преданное сердце этой прекрасной женщины.
     Дом на углу Четырнадцатой улицы и Табачного переулка представлял  собой
просторное, добротно построенное кирпичное здание  колониального  стиля.  На
каждом из его трех этажей было по три-четыре комнаты, а в мезонине -  две  и
небольшой зал. В задней части дома, вероятно,  располагались  помещения  для
слуг-рабов, которых у Алланов было в это время не менее трех  -  количество,
вполне  обычное  для  периода  рабства  и  не  свидетельствующее  об  особой
зажиточности. На первом этаже находилась большая  столовая,  сообщавшаяся  с
гостиной или библиотекой  -  не  слишком,  наверное,  богатой,  ибо  хозяин,
человек  весьма  практичной  складки,  не  проявлял   интереса   к   чтению.
Большинство комнат  отапливалось  каминами,  украшенными  красивыми  резными
мраморными досками, сделанными в том же  изящном  стиле,  что  и  лестничные
перила из красного дерева. Одним  словом,  это  был  чрезвычайно  удобный  и
хорошо  содержащийся  дом,  не   блиставший,   однако,   ни   роскошью,   ни
изысканностью,
     Детство  и  юность,  проведенные  в  семье  Алланов,   полученное   там
воспитание и образование составляют, пожалуй, одну из самых важных страниц в
истории жизни Эдгара По - именно в этот период складывалась его личность,  а
отношения с опекуном Джоном Алланом в известном  смысле  определили  будущее
поэта. Уместно будет поэтому более подробно и вполне  откровенно  рассказать
здесь об этом человеке, его характере, занятиях и отношениях с близкими.
     Джон Аллан родился в 1780 году в небольшом шотландском городке  Ирвине,
где получил совершенно обычное, но вполне достаточное образование, хотя, как
он утверждал позже, оно уступало образованию, которое он сумел  дать  Эдгару
уже к пятнадцати годам. Каковы бы ни были знания, полученные им в школе,  их
весьма  ощутимым  образом  дополняли  дарованный  ему  природой   острый   и
проницательный ум и приобретенное со временем знакомство с правилами ведения
деловой  переписки,  различными  юридическими  документами  и  бухгалтерским
делом. Слог его писем изобличает в нем человека решительного и  расчетливого
- не лишенного доброты и  даже  душевной  мягкости,  над  которыми,  однако,
преобладала железная  воля,  скрывавшаяся  за  напускной  набожностью.  Рано
осиротев, он перебрался в Америку и поселился в Ричмонде. Юность его  прошла
в магазине, конторе и  на  кораблях,  принадлежавших  его  дядюшке,  Уильяму
Гэльту, богатому шотландцу, сумевшему весьма успешной  торговлей  табаком  и
другими товарами дома и за границей сколотить,  по  слухам,  одно  из  самых
крупных  состояний  в  штате  Виргиния.  Щедрость  Гэльта  и   его   типично
шотландское почитание семейных уз были надеждой, опорой и залогом  конечного
исполнения  желании  целой  толпы  вечно  ссорящихся  между   собой   бедных
родственников.
     В конторе мистера Гэльта на таком же высоком табурете  и  за  таким  же
пюпитром, как у Джона Аллана, сидел другой молодой шотландец, Чарльз  Эллис,
у которого тоже имелись ранее обосновавшиеся в Америке и с тех  пор  не  без
выгоды торговавшие родственники. Прослужив вместе несколько лет, два молодых
клерка основали собственное торговое  дело,  в  котором  наибольшую  прибыль
приносила  закупка  и  продажа  табака.  В  этом  начинании  им,   по   всей
вероятности, оказали содействие их  дядья,  Уильям  Гэльт  и  Джосия  Эллис,
выделившие им какой-то капитал или предоставившие  кредит,  достаточный  для
открытия новой фирмы, получившей название "Эллис и Аллан".  К  тому  времени
оба молодых компаньона были уже женаты.
     Кроме  основного  их  товара,  табака  (которым  виргинские  плантаторы
расплачивались за  все  приобретаемые  ими  у  фирмы  ремесленные  изделия),
компаньоны  торговали  также  пшеницей,  сеном,  маисом,  кукурузной  мукой,
крупами, чаем, кофе,  тканями,  всякого  рода  одеждой,  винами  и  крепкими
напитками. Помимо этого, они продавали все необходимое для рабов, фрахтовали
корабли    и    ввозили    надгробные    камни,     снабжали     плантаторов
сельскохозяйственными  орудиями,  гвоздями,  скобяными  изделиями   и   иной
утварью, перепродавали купленных у мелких  фермеров  свиней  и  лошадей.  Не
гнушались они и работорговлей, скупая на плантациях  старых  рабов,  которых
сдавали внаем владельцам угольных шахт, где  несчастные  работали  до  самой
смерти. Еще они ссужали деньги под проценты и время  от  времени  занимались
куплей-продажей  недвижимости.  Ко  всему  прочему   оба   имели   небольшие
плантации, также приносившие  кое-какой  доход.  Жили  и  тот  и  другой  на
шотландский  манер,  бережливо  и  без  излишеств,  греша  порой   известной
грубостью нравов. Однако ни в замкнутости, ни в скупости упрекнуть их  никто
не мог.
     Несмотря на значительный объем осуществляемых фирмой торговых операций,
состояние дел Джона Аллана в декабре 1811 года было таково, что  он  изрядно
поразмыслил, прежде чем согласился принять в семью  еще  одного  постоянного
члена. Когда после смерти Элизабет По Фрэнсис Аллан привела домой маленького
Эдгара, муж, разумеется, счел это естественным, но  скоропреходящим  порывом
отзывчивой женской души. Однако по мере того как шли дни и недели и вопрос о
том, что делать с двумя сиротами, все настоятельнее  требовал  от  семейства
Алланов и Макензи какогото решения,  становилось  ясно,  что  очаровательный
мальчик всецело завладел сердцем миссис Аллан и что  расстаться  с  ребенком
выше ее сил.
     Иначе обстояло дело с ее мужем. Он нашел  в  себе  достаточно  доброты,
чтобы охотно поддержать благородный порыв жены, воспротивиться которому  мог
лишь последний из  негодяев,  однако  сделать  объект  ее  благотворительных
устремлений своим законным сыном и наследником со всеми  вытекающими  отсюда
последствиями означало нечто совершенно другое. Мало кто из людей, способных
представить себя перед лицом  подобной  проблемы,  решится  утверждать,  что
колебания Джона Аллана были безосновательны. Сам выросший в сиротстве, он не
мог  не  испытывать  сострадания  к   славному   мальчугану,   так   забавно
разъезжавшему по дому на деревянной лошадке или  доверчиво  забиравшемуся  к
нему на колени. Но нельзя было поручиться, что со временем у них с женой  не
появятся собственные дети - ей было  только  двадцать  семь  лет,  а  ему  -
тридцать один, - и он  опасался,  что  родным  его  детям  придется  поровну
делиться всем с  приемышем.  Была  и  другая  причина,  не  позволявшая  ему
согласиться на немедленное усыновление Эдгара По, причина, о которой  он  не
сказал, да и не мог сказать жене: у него уже было двое детей - дочь и сын  -
от двух живших в Ричмонде женщин, которых он не оставлял своей помощью.
     Однако вскоре произошли важные события, и в итоге ставшее уже очевидным
желание его  жены  оставить  Эдгара  в  семье  было  неожиданно  подкреплено
авторитетом общественного мнения. Это была одна из  тех  страшных  трагедий,
что объединяют сердца людей  в  стремлении  прийти  на  помощь  ближнему,  и
случившееся побудило Джона Аллана принять решение,  которого  добивалась  от
него жена. 26 декабря, спустя всего лишь две недели  после  смерти  Элизабет
По, во время представления в переполненном Ричмондском театре, где  она  так
часто играла, вспыхнул пожар, возникший  от  упавшей  на  декорации  горящей
свечи. Пламя его опалило память целого поколения. В огне  погибло  семьдесят
три человека, в их числе губернатор штата Виргиния.
     Ужасы той первой после рождества  ночи,  огласившейся  душераздирающими
воплями горящих заживо людей, героизм  и  самопожертвование  бросившихся  на
помощь  смельчаков,  среди  которых  выделялся  могущий  чернокожий  кузнец,
вынесший из огня нескольких детей, глубоко потрясли всю тогдашнюю Америку.
     Ни Джона Аллана, ни его домочадцев, когда произошел пожар, в городе  не
было. Сам он, взяв с собой жену и Эдгара,  накануне  отправился  посмотреть,
как идут дела на его плантации. Г-жа Валентайн  поехала  навестить  каких-то
деревенских родственников.  О  случившемся  несчастье  они  узнали  лишь  по
возвращении в Ричмонд. У Джона Аллана были все основания поздравить себя  со
счастливым избавлением. Возблагодарив провидение, он решил,  что  не  лишним
будет заручиться милостью небес и на  будущее,  сделав  какое-нибудь  доброе
дело. В те дни благотворительностью занимался весь Ричмонд. Многие брали  на
воспитание сразу по нескольку сирот, и царившие в  тот  момент  общественные
настроения предопределили судьбу детей Элизабет По: они остались  там,  куда
их взяли сразу после смерти матери, - Эдгар у Джона Аллана, а Розали в семье
Уильяма Макензи.
     Что касается Эдгара, то здесь  дело,  бесспорно,  решила  настойчивость
Фрэнсис Аллан. На это указывают и свидетельства хорошо знавших ее  людей,  и
то обстоятельство, что,  одержимая  желанием  оставить  мальчика  у  себя  и
исправить  тем  самым  несправедливость  лишившей  ее  радостей  материнства
природы, она даже не ответила на тревожное письмо живших в Балтиморе деда  и
бабки Эдгара по отцовской линии, умолявших сообщить им о  судьбе  маленького
внука.
     Подобно другим детям,  маленький  Эдгар  не  избежал  бед  и  напастей,
причиняющих бесконечные беспокойства родителям: мальчик  был  довольно  слаб
здоровьем, и Фрэнсис Аллан вскоре пришлось сполна  изведать,  сколь  нелегки
материнские  заботы.  Первым  выпавшим  на  ее  долю  испытанием  был  круп,
уложивший Эдгара в постель на целую неделю в мае 1812 года. Не миновало  оно
и приемного отца - ему пришлось оплатить представленный доктором счет.
     Г-н Аллан был в это время  в  весьма  затруднительных  обстоятельствах.
Один из зафрахтованных им  кораблей  был  задержан  таможенными  властями  в
Норфолке, и  когда  вечерами  купец  сидел  у  камина,  тщательно  обдумывая
"ходатайство об отпущении", которым намеревался разжалобить федеральный суд,
им порою завладевали мысли о будущем  маленького  сироты,  чьи  босые  ножки
весело шлепали по полу в спальне наверху, где его укладывали в постель  "ма"
и "тетя Нэнси". Временами смягчалось сердце и у Джона Аллана;  с  годами  он
полюбил мальчика и стал гордиться им, как собственным сыном. Именно  поэтому
разочарование, постигшее его затем  в  этих  чувствах,  так  ожесточило  его
гордую душу. Он  не  смог  простить  юноше,  которого  когда-то  обласкал  и
приблизил, неповиновения своей воле.
     Торговец Аллан не сомневался, что все в этом ми
     ре, даже отцовская привязанность, имеет свою цену. Цену эту поэт  Эдгар
По счел, однако, слишком дорогой, ибо  взамен  от  него  требовали  признать
чужую власть над его сердцем и разумом.
     Но пока что в руках милосердной  леди  и  ее  мужа  мальчик  был  точно
податливая глина, из которой им предстояло, приложив немало труда,  вылепить
великого и несчастного человека.



Глава третья

     Разумеется, Фрэнсис Аллан хотела, чтобы Эдгар был усыновлен официально,
с соблюдением  всех  юридических  формальностей,  однако  муж  ее  продолжал
упорствовать. На первый  взгляд  отказ  усыновить  ребенка,  фактически  уже
ставшего членом его семьи, мог показаться странным чудачеством, но,  как  мы
уже убедились, у Джона Аллана имелись немаловажные причины противиться этому
решению, которое связало бы его пожизненными обязательствами, или по меньшей
мере всячески его оттягивать.
     Кто знает, уступи  Джон  Аллан  просьбам  жены,  и  судьба  Эдгара  По,
возможно, сложилась бы совсем  иначе.  Быть  может,  не  возникло  бы  тогда
преследовавшее его многие годы чувство, что он ест чужой хлеб (о чем ему  не
раз напоминали), что живет лишь милостью своих благодетелей, -  то  ощущение
собственной  неполноценности,  которое  породило  в  нем  почти  болезненную
гордость, сделавшуюся со временем одной из главных черт его характера.
     Жизнь, однако, распорядилась  по-своему,  лишив  Эдгара  успокоительной
уверенности в нерасторжимости самых тесных  из  связывающих  людей  уз,  ибо
существование их, как он обнаружил с течением лет, зиждилось  на  ненадежном
фундаменте  благотворительности.  Вера  в  незыблемость  домашнего  очага  и
прочность родительской любви является краеугольным камнем, лежащим в  основе
любой целостной личности. Разрушить или расшатать его значит обречь душу  на
вечную тревогу и смятение, ибо все здание жизни кажется ей тогда возведенным
на предательских зыбучих песках.
     Мальчик,  возможно,  ощущал,  что  даже  ласки,  которыми  осыпала  его
приемная мать, на самом деле предназначались не ему, а ее собственному,  так
и не родившемуся ребенку. Ведь несмотря  на  огромную  привязанность  миссис
Аллан к сироте Эдгару, матерью ему она все-таки не была. И если сам он этого
не почувствовал, то Джон Аллан, как достоверно известно, сделал  все,  чтобы
открыть ему глаза на суровую правду.
     Ребенком Эдгар предпочитал общество девочек своего возраста, и в  школе
(обучение тогда было раздельное) на первых порах чувствовал себя одиноким  и
несчастным. Болел он нечасто, однако отличался хрупким сложением, что давало
приемной матери лишний повод баловать его, ибо мальчик был на удивление умен
и хорош собой и вскоре сделался всеобщим любимцем не только  в  доме,  но  и
среди многочисленных знакомых. В раннем детстве он  испытывал  невинную,  но
страстную привязанность к Кэтрин Элизабет Пуатьо,  очаровательной  маленькой
крестнице Фрэнсис Аллан,  часто  бывавшей  у  них  в  гостях.  Миссис  Аллан
доставляло большое удовольствие брать Эдгара с собой, когда она отправлялась
навестить кого-нибудь из друзей  или  родственников,  В  таких  случаях  она
наряжала  его  в  красивую  вельветовую  курточку,  свободные  нанковые  или
шелковые штанишки и красное  бархатное  кепи  с  золотой  кисточкой,  из-под
которого ниспадали длинные темные  кудри  на  манер  парика  елизаветинского
вельможи. Сидя на широком диване и болтая ножками в маленьких  с  блестящими
пряжками башмачках, он с серьезным видом взирал на  собравшихся  в  гостиной
дам в изящных туалетах, с вплетенными по тогдашней моде  в  волосы  лентами,
обсуждавших за чаем последние известия о войне с Англией.
     Иногда, чтобы позабавить общество, Эдгара ставили  на  стул  с  высокой
спинкой и просили рассказать какой-нибудь детский стишок.  Выступления  эти,
как говорят, неизменно вызывали восторг и умиление присутствующих. Даже Джон
Аллан не остался равнодушен к юному таланту, и после семейных обедов,  когда
убирали скатерть, Эдгар, скинув туфли, взбирался на стол,  чтобы  станцевать
недавно разученный в школе танец, или, стоя  посреди  зала,  с  мальчишеским
пылом декламировал перед гостями "Песнь последнего менестреля". В награду за
представление   ему   обычно   наливали   маленький   стаканчик    сладкого,
разбавленного водой вина, который он выпивал за здоровье собравшихся.
     Некоторые из самых ранних и дорогих сердцу По  воспоминаний  связаны  с
церковью Поминовения усопших, воздвигнутой на месте сгоревшего  Ричмондского
театра в знак скорби о жертвах пожара. И Джон Аллан, и Чарльз Эллис  приняли
участие в подписке на ее строительство, причем последний внес вдвое  большую
сумму, чем его компаньон,  и  оба  впоследствии  сделались  ее  прихожанами,
стремясь повысить "общественный престиж" фирмы.
     Новый храм был весьма внушительных размеров, с  памятником  погибшим  в
огне горожанам у входа, довольно наивными фресками на потолке, изображавшими
небесные чертоги, табличками с десятью заповедями  по  стенам  и  выведенным
золотом прямо над  алтарем  текстом  молитвы  "Внемли,  о  боже".  Последним
школьники часто пользовались как упражнением по правописанию, и  некая  дама
вспоминает,  как  совсем  еще  девочкой  видела  Эдгара  По,  "большеглазого
мальчика с кудрявыми волосами", пожирающего глазами священные строки.
     Здесь По впервые встретил друга детства Эбенезера Берлинга,  о  котором
еще пойдет речь ниже, познакомился со Святым писанием и церковными службами,
и хотя, как рассказывают, особого интереса к предметам  душеспасительным  он
не выказывал, его часто видели в  церкви  в  обществе  отличавшейся  крайней
набожностью миссис Аллан. От приемного  отца,  тяготевшего  скорее  к  идеям
энциклопедистов и просветителей, он воспринял взгляды, сделавшие  его  одним
из первых в Америке поэтов, который не нашел в мироздании места чудотворному
божеству и всерьез заинтересовался развитием научных знаний.
     В числе многих посещавших дом людей  был  кузен  миссис  Аллан,  Эдвард
Валентайн, души не чаявший в Эдгаре. Этот молодой человек,  слывший  большим
мастером на всякого рода розыгрыши и плутовские  проделки,  научил  мальчика
нескольким забавным трюкам. Один из них, древний как мир, заключался в  том,
чтобы незаметно  выхватить  стул  из-под  садящегося  на  него  человека.  К
несчастью, эту  новую  для  него  шутку  Эдгар  сыграл  с  одной  величавой,
преисполненной чувства собственного достоинства дамой, за  что  был  отведен
Джоном Алланом в спальню, где его дерзость  была  наказана  старомодным,  но
весьма действенным способом. Спустя  несколько  минут  туда  со  слезами  на
глазах поспешила миссис Аллан, чтобы утешить своего обиженного любимца.
     В противовес излишне снисходительной жене мистер Аллан со  свойственной
ему добросовестностью воспитывал мальчика в более суровом  духе,  отвечавшем
его  представлениям  о  правильной  педагогической  методе.  Поэтому,  когда
ребенок "вел себя хорошо", его поощряли, однако любое  проявление  своеволия
или непослушания каралось обычным для тех времен наказанием,  которому,  как
говорят, его подвергали по различным поводам и с чрезмерной жестокостью. Обе
женщины и даже жившие  в  доме  слуги  старались  при  малейшей  возможности
уберечь его от этих экзекуций.
     Систематическим образованием Эдгара занялись очень рано. Пяти лет,  еще
совсем ребенком, его отдали в школу, где  он  быстро  начал  делать  успехи.
Первые   его   наставники   самым   лестным   образом   отзывались   о   его
любознательности и прилежании. Он проявлял неподдельный интерес к занятиям и
своим менее усидчивым сверстникам, которых нелегко было застать  за  книгой,
казался, наверное, загадкой природы.
     Детские годы выросшего на рабовладельческом Юге По были также  отмечены
знакомством с жизнью и бытом американских негров, чей фольклор - причудливые
и страшные сказки, тоскливые песни, самозабвенные, пронизанные ритмом пляски
- оставил глубокий след в воображении мальчика.
     Как и  к  другим  детям  из  хороших  виргинских  семей,  к  нему  была
приставлена нянька-негритянка, которая оставалась в доме вплоть  до  отъезда
Алланов в Англию в 1815 году. Красочный и диковинный  мир  чернокожих  рабов
был чаще всего скрыт от ослепленных собственным превосходством белых хозяев;
взрослым представителям господствующей расы редко удавалось проникнуть в  их
"темные  тайны",  приобщиться  к  их  расцвеченному  колдовскими  фантазиями
восприятию действительности. Иное дело дети - к ним относятся по-особому,  и
для всеобщего любимца Эдгара, должно быть, всегда находилось место  у  очага
на кухне в ричмондском доме, где по вечерам  собирались  все  слуги,  или  в
какой-нибудь хижине на плантации, куда он часто ездил с Джоном Алланом.
     Еще  одним  обильным  источником  впечатлений   для   юного   По   были
нескончаемые истории о  морских  путешествиях,  которые  рассказывали  часто
бывавшие  у  Алланов  капитаны,  торговцы  и  искатели  приключений,   чтобы
отблагодарить хозяев за вкусный обед и приятную беседу. Многое в  написанных
им позднее морских рассказах,  вероятно,  навеяно  услышанным  в  те  долгие
вечера у камина.
     Однажды  летом,  когда  Эдгару  было  лет  шесть,  Алланы   отправились
навестить своих родственников Валентайнов, живших в Стонтоне. Небезызвестный
уже Эдвард Валентайн  любил  совершать  вместе  с  Эдгаром  долгие  прогулки
верхом, усадив мальчика в седло позади себя.  Впоследствии  он  рассказывал,
что как-то раз, возвращаясь домой с  деревенской  почты,  где  Эдгар  изумил
поселян своей ранней ученостью, прочитав вслух последние новости из  газеты,
они проезжали  мимо  какойто  дощатой  лачуги,  рядом  с  которой  виднелось
несколько могильных холмиков. Внезапно Эдгар весь затрепетал, объятый  таким
паническим ужасом, что Валентайн вынужден был пересадить его  вперед,  чтобы
как-то успокоить, однако тот продолжал выкрикивать испуганным голоском: "Они
догонят нас и утянут меня в могилу!" Когда его стали позднее  расспрашивать,
он признался, что его "нянька"  имела  обыкновение  брать  его  с  собой  по
вечерам туда, где собирались остальные  слуги,  из  чьих  уст  он  и  слышал
страшные кладбищенские истории о  встающих  из  могил  покойниках  и  жутких
привидениях.
     Вскоре, однако, Эдгару пришлось на время расстаться  с  родиной,  чтобы
увидеть другой, быть может, более сложный и  цивилизованный  мир,  именуемый
Старым Светом. В 1815 году был  заключен  положивший  конец  войне  Гентский
договор,  и  Джон  Аллан   решил   предпринять   вместе   с   семьей   долго
откладывавшееся путешествие в Англию и Шотландию.
     Весна 1815 года прошла в приготовлениях к поездке и сборах,  в  которых
принимала участие  вся  семья,  и  в  первую  очередь,  конечно  же,  Эдгар,
проявлявший живейший интерес к предстоящему путешествию. Увы,  его  пришлось
еще раз отсрочить, чтобы дать возможность поправиться  случайно  повредившей
ногу Фрэнсис Аллан. Из воспоминаний некоего д-ра Эмблера мы узнаем, что  как
раз в это время чуть ли не каждый день он ходил купаться на  реку  вместе  с
маленьким
     Эдгаром, который показался ему ребенком весьма хрупкого телосложения  и
робкого нрава, относящимся  к  воде  с  некоторой  опаской.  Такое  описание
внешности мальчика подтверждается другими источниками. Что  касается  боязни
воды,  то  ее  он  преодолел  с  годами,  сделавшись  превосходным  пловцом.
Следующие пять лет ему  предстояло  провести  в  туманной  Шотландии,  столь
непохожей своими дождями и  снегопадами  на  обласканную  солнцем  Виргинию.
Суровый климат и столь же суровые, порою даже жестокие  обычаи,  царившие  в
английских школах, оказали огромное влияние на  его  дальнейшее  духовное  и
физическое развитие.




Глава четвертая

     Чуть ли не в  каждом  письме,  которое  Джон  Аллан  получал  от  своих
шотландских родственников на протяжении нескольких предшествующих  лет,  его
вместе с женой настойчиво приглашали вновь посетить места,  где  прошла  его
юность. В 1811 году, находясь по делам в Лиссабоне,  он  совсем  было  решил
заехать в Англию по пути домой, однако начавшаяся война расстроила эти планы
и препятствовала их осуществлению в течение долгого времени.  И  вот  теперь
желания его близких и его собственные были, наконец, готовы исполниться.
     Помимо стремления упрочить родственные узы, Джоном Алланом руководили и
крайне важные  деловые  соображения.  Нарушение  торговли  между  Англией  и
Америкой нанесло серьезный ущерб интересам поставщиков  виргинского  табака.
Счета за несколько крупных партий товара, отправленных незадолго  до  начала
войны, до сих пор  не  были  оплачены,  и  о  получении  причитавшихся  сумм
следовало  позаботиться  в  первую  очередь,  равно  как   и   о   скорейшем
восстановлении связей с рядом торговых домов в Англии,  где  цены  на  табак
были необычайно высоки в связи с прекращением поставок, однако  могли  резко
упасть  в  ближайшее  время   по   мере   насыщения   рынка   из   огромного
нераспроданного запаса, скопившегося в Америке. Таковы были  обстоятельства,
требовавшие присутствия в Англии одного из владельцев фирмы, и миссию эту,
     имевшую целью основание заграничного  филиала,  взял  на  себя  младший
компаньон, сумевший таким образом соединить личные интересы с деловыми.
     К радости, с какой Джон  Аллан  ожидал  теперь  уже  скорой  встречи  с
родными, местами и отчим  домом,  примешивалась  и  немалая  доля  гордости.
Прошло много лет с тех пор, как  зеленым  юнцом,  без  гроша  в  кармане  он
покинул Шотландию и отправился искать счастья в страну, где оно в те времена
охотно  улыбалось  многим.  И  хотя  золото  там  не  валялось,  как  думали
некоторые, прямо под ногами, некогда  нищий  сирота  возвращался  на  родину
обеспеченным, немало добившимся в жизни человеком, в сопровождении красавицы
жены и очаровательного мальчика, своего воспитанника, которым у  него  также
были все основания гордиться.
     Покидая Ричмонд, мистер Аллан продал с аукциона всю  обстановку  своего
дома и еще кое-какое имущество, снял со счета собственной фирмы  335  фунтов
10 шиллингов 6 пенсов и заблаговременно позаботился о том, чтобы  оставшиеся
после распродажи вещи были в целости и сохранности доставлены  на  бросивший
якорь в устье реки Джеймс двухмачтовый бриг "Лотар", на борту  которого  он,
его жена, мисс Валентайн и Эдгар 17 июня 1815 года отплыли к берегам Англии.
Из этих приготовлений видно, что Аллан не рассчитывал скоро  возвратиться  в
Америку.
     Они прибыли в Ливерпуль 28 июля, и на следующий день мистер Аллан пишет
своему компаньону Эллису: "Дамы очень страдали от морской  болезни...  Эдгар
тоже, но не так сильно и скоро оправился". В Ливерпуле у Джона  Аллана  были
кое-какие дела с фирмой "Эворт Майерс  и  Кь",  однако  надолго  он  там  не
задержался и поспешил на север, в Шотландию, где жила вся его родня.
     Ирвин, в графстве Эршир, где поселились  Алланы,  -  красивый  портовый
городок на  берегу  реки  того  же  названия,  через  которую  был  построен
живописный каменный мост, - находился в самом сердце воспетого Бернсом края.
Эдгар часами наблюдал, стоя на мосту, за поднимающимися вверх  по  реке  или
уходящими  в  море  кораблями.  Иногда  он  отправлялся  вместе  с   другими
мальчиками в экскурсии на противоположный берег реки к деревушкам  Сигейт  и
Стоункасл, поблизости от  которых  лежали  руины  старинного  замка.  Скоро,
правда, у него не стало времени  на  такие  прогулки  -  в  конце  лета  его
определили в местную школу, весьма солидное заведение, открытое за несколько
сот лет до приезда Алланов.
     Окрестности прямо-таки кишели родичами Джона  Аллана.  В  самом  Ирвине
жили три его сестры: Элиза,  Мери  и  Джейн  и  множество  каких-то  дальних
родственников. Еще одна сестра с мужем  и  целый  выводок  кузенов  и  кузин
обретались в Килманроке,  в  нескольких  милях  от  Ирвина.  Люди  это  были
приятные и веселые, и даже  временами  унылая  и  неприветливая  шотландская
погода не омрачила долгожданной семейной встречи. Эдгару  и  мисс  Валентайн
были рады не меньше, чем самим Алланам - в Шотландии свято чтут любые, пусть
даже самые отдаленные родственные связи,  и  эти  двое  тотчас  оказались  в
волшебном кругу радушия и внимания. В Килманроке Эдгар не мог не услышать  о
Роберте Бернсе - его стихи и песни в ту пору были у всех на устах; рядом,  в
Гриноке, похоронена и его "малютка Мэри". Здесь  он  впервые  увидел  долгие
северные сумерки и мрачные  багровомглистые  закаты  в  те  часы,  когда  на
Виргинию уже опускается ночная тьма. Даже южнее, в Англии,  в  июле  темнеет
лишь к десяти вечера, и позднее По восхищался этой  смутной  игрой  света  и
тени в долинах, где

     ...солнца луч
     В душных травах целый день
     Нежил сладостную лень(1). ----------(1) Перевод Г. Кружкова.

     Приблизительно в тридцати милях к югу от Ирвина и  Килманрока,  в  краю
чудесных  парков   и   прозрачных   озер,   раскинулось   обширное   имение,
принадлежавшее  другому  родственному  семейству,  Гэльтам,  которых   также
посетили Алланы. Немного погостив там, они отправились в Гринок, а оттуда  -
в Глазго и Эдинбург, где у Джона Аллана,  привыкшего  совмещать  приятное  с
полезным, были кое-какие дела.
     Первоначально мистер Аллан намеревался оставить Эдгара в школе в Ирвине
на все время этого увеселительного  путешествия  и  последующего  пребывания
семьи в Лондоне, однако и его жена, и мисс Валентайн  при  поддержке  самого
Эдгара самым энергичным образом тому воспротивились, и поэтому  было  решено
разрешить мальчику совершить вместе со всеми "большое турне" по Шотландии  и
возвратиться с женщинами в Лондон при условии, что  затем  он  отправится  в
Ирвин, где будет учиться в одной  школе  с  Джеймсом  Гэльтом.  Этот  первый
семейный спор, происшедший из-за приемного сына, весьма показателен, ибо  из
него  совершенно  ясно,  что  главной  защитницей  интересов   Эдгара   была
по-прежнему миссис Аллан,  в  то  время  как  муж  ее  уже  тогда  стремился
избавиться от дальнейших хлопот, отправив  воспитанника  в  другой  город  -
уловка, к которой он еще прибегнет позднее, когда в его доме наступит разлад
по причинам, куда более серьезным.
     Осенью семья возвратилась в Англию, остановившись по пути в Ньюкасле  и
Шеффилде, и 7 октября 1815 года прибыла в Лондон. Им не сразу удалось  найти
подходящее жилье, и на первое время они остановились в  гостинице  "Блейкс",
откуда 10 октября Джон Аллан написал  Чарльзу  Эллису,  сообщая,  что  тремя
днями раньше они приехали из  Глазго  в  Лондон  и  что  впечатления  их  от
путешествия по Шотландии "в высшей степени благоприятны во всех отношениях".
Вскоре им удалось найти вполне приличную квартиру на Рассел-сквер, и в своем
очередном послании, датированном 15 октября 1815 года, Джон Аллан пишет, что
сидит "у весело горящего камелька в уютной маленькой гостиной,  в  то  время
как Фрэнсис и Нэнси заняты шитьем, а Эдгар читает какую-то  книжку".  Уже  в
семь лет Эдгар, наверное, довольно много читал.
     Несколько позднее, приблизительно в конце 1815 года, Эдгар возвращается
в Ирвин, где снова начинает посещать школу вместе с Джеймсом  Гэльтом.  Этот
пятнадцатилетний подросток доводился племянником старому Уильяму  Гэльту  из
Ричмонда, который через переписку с  мальчиком  в  какой-то  степени  держал
Джона Аллана под присмотром.
     Эдгару, судя по всему, очень  не  хотелось  расставаться  с  семьей,  и
женщины пытались уговорить Джона Аллана оставить его в Лондоне,  но  тщетно.
Своенравный характер По начал обнаруживать себя уже в те годы. Джеймс  Гэльт
рассказывает, что всю дорогу из Лондона в Ирвин Эдгар не переставая ворчал и
капризничал - его отправляли в Шотландию  против  воли,  и  мир  должен  был
знать, в каком дурном расположении духа он пребывал по этому поводу.
     В Ирвине Эдгар По и Джеймс Гэльт жили в одной комнате, отведенной им  в
доме сестры Джона Аллана, Мэри.  Из  писем  Гэльта  можно  составить  вполне
определенное представление о характере и поведении юного Эдгара. Не по годам
развитый, он изъяснялся несколько книжным языком,  отличался  исключительной
уверенностью в своих силах и совершенным бесстрашием. Жизнь у "тетушки Мэри"
и учеба в местной школе были  ему  явно  не  по  душе,  и  он  строил  планы
возвращения в Америку (быть может, думая при этом о ждущей  его  там  Кэтрин
Пуатьо) или побега в Лондон, к своей дорогой "ма" и  "тете  Нэнси",  но  уж,
конечно, не к папеньке, который так бессердечно разлучил его со всеми,  кого
он любил. То был первый из его многочисленных планов такого рода, и эта тяга
к приключениям,  предприимчивость  и  упорство  в  мальчике,  которому  едва
исполнилось семь лет, весьма примечательны. Надо полагать,  "тетушка  Мэри",
добрая и отзывчивая женщина, если судить по ее письмам, не раз  приходила  в
отчаяние от шалостей неуемного маленького сорванца, ураганом ворвавшегося  в
ее старую тихую обитель. Наконец однажды  она  не  выдержала  и  в  приступе
раздражения отправила его вместе со всеми пожитками обратно  в  Лондон  -  к
великой досаде Джона Аллана и безмерному восторгу Фрэнсис и мисс Валентайн.
     По возвращении в Лондон в 1816 году Эдгар  был  отдан  в  школу-пансион
сестер Дюбур, находившуюся в Челси, на  Слоун-стрит,  где  он  оставался  до
конца весны 1817 года, изредка навещая семью. Летом  Алланы  переселились  в
другой дом,  по  Саутгемптон-роу,  а  осенью  Эдгара  определили  в  пансион
преподобного "доктора"  Брэнсби,  располагавшийся  в  лондонском  предместье
Стоук-Ньюингтон, все еще сохранявшем  своеобразный  облик  и  патриархальную
атмосферу старинной английской деревни, от  которой  оно  унаследовало  свое
название.  Заведение  это  предназначалось  для  мальчиков   из   достаточно
обеспеченных семей, и здесь были  заложены  прочные  основы  разностороннего
образования, полученного поэтом. Ему было почти десять лет, и он  вступал  в
тот период жизни, когда начинают вырисовываться главные черты  характера,  в
этом возрасте особенно восприимчивого к формирующим влияниям среды.
     В  странном  и  трагическом  рассказе  "Вильям  Вильсоне",  во   многом
автобиографическом, мы слышим из уст самого По признание в том, что в старой
школе в Стоук-Ньюингтоне в душе  поэта  начался  один  из  тех  нравственных
конфликтов, которые существенно влияют на литературное  творчество.  И  сама
школа, и мрачная, даже несколько таинственная обстановка вокруг нее не могли
не пробудить воображения мальчика, не вызвать в нем живого отклика: "Чувства
мои в детстве были, наверное, не менее глубоки, чем у зрелого человека,  ибо
их отпечаток, который я нахожу в своей памяти, ясен и чист, как  рельефы  на
карфагенских медалях". Так он писал спустя много лет о своих школьных днях в
Стоук-Ньюингтоне. "Oh, le bon temps que се siecle de fer"(1),  -  восклицает
он, с ностальгической тоскою глядя в прошлое,  словно  забыв  о  томительном
одиночестве, которое, как он сам утверждал, было  его  уделом  в  ту  давнюю
пору.
     ------------
     (1) "Прекрасная пора, железный этот век" (франц.).

     В 1818 году предместье Стоук-Ньюингтон, которое  впоследствии  поглотил
разрастающийся Лондон, являло  собой  дивную,  успокаивающую  душу  картину.
"Окутанная дымкой старинная английская  деревушка",  как  описывает  ее  По,
раскинулась по обе  стороны  древней  римской  дороги,  обсаженной  могучими
вязами, наверное, помнившими, как и дома вокруг,  царствование  Тюдоров.  "В
это мгновение, - напишет он через много лет, - я ощущаю живительную прохладу
ее  погруженных  в  глубокую  тень  улиц,  вдыхаю  благоухание  бесчисленных
цветочных кустов и вновь трепещу в неизъяснимом  восторге,  слыша  глубокий,
гулкий звук церковного колокола, что каждый час внезапным  мрачным  раскатом
сотрясает недвижный  дремотный  сумрак,  окутывающий  изъязвленную  временем
готическую колокольню". Не будет поэтому  излишней  смелостью  предположить,
что  именно  этими,  дышащими  тысячелетней  древностью  местами,  все   еще
хранящими романтические осколки минувшего, была отчасти  внушена  увлекавшая
поэта впоследствии страсть к средневековой, "готической"  атмосфере,  навеян
экзотический колорит  его  произведений,  подсказаны  подробнейшие  описания
старинных зданий, поражающие зримой точностью деталей.
     Ибо совсем поблизости от  деревушки,  за  высокими,  каменными  стенами
виднелась  замшелая  громада  дома,  в  котором  жил  когда-то  граф  Перси,
злосчастный любовник Анны Болейн, а  чуть  поодаль  -  особняк  благородного
фаворита королевы Елизаветы, могущественного графа Лестерского. На запад  от
небольшой площади уходили тенистые зеленые аллеи, терявшиеся  в  прохладных,
подернутых пеленой тумана лугах. Сама школа  находилась  в  восточной  части
предместья, на улице, застроенной  старыми  домами  диковинной  архитектуры,
вокруг  которых  темным  ковром  лежали   безупречные   английские   газоны,
обнесенные вересковыми изгородями. Здание пансиона стояло немного в глубине,
отделенное от улицы невысокой оградой. Перед  главным  входом  была  разбита
красивая цветочная клумба, обсаженная кустами самшита.  Этот  большой  белый
особняк  весьма  свободной  планировки  соединил  в  себе  сразу   несколько
архитектурных стилей. Скошенная назад крыша упиралась в массивную  кирпичную
стену с тяжелыми, окованными железом воротами. Подробное  описание  школы  и
бытовавших в ней нравов мы находим  в  "Вильяме  Вильсоне",  однако  его  не
следует воспринимать слишком буквально - вполне возможно, что в нем  слились
черты нескольких заведений подобного рода. Во всяком случае, той его  части,
которая касается директора, "преподобного доктора Брэнсби", доверять трудно.
     Начать с того, что человек этот никогда не имел степени доктора, и если
кто-то к нему  так  и  обращался,  то,  должно  быть,  лишь  из  любезности.
Образование и степень магистра искусств отец Брэнсби  получил  в  Кембридже.
"Старым" он в то время, то есть в 1817 году, тоже не был -  ему  исполнилось
тридцать три года. По отзывам  знакомых,  это  был  добрый,  веселого  нрава
священник, консерватор по  убеждениям,  отец  большого  семейства,  любивший
хорошо поесть и выпить, а пуще всего поохотиться; ученики знали: если  утром
отец Брэнсби чистит ружье, значит, его весь  день  не  будет  в  школе.  Его
ученость,  обширные  и  разнообразные  литературные  и   научные   познания,
искренняя любовь к природе, сочетавшаяся с  прекрасным  знанием  ботаники  и
садоводства, не могли не вызывать уважения  у  окружающих.  В  свободное  от
занятий в школе и охоты время  он  сочинял  политические  памфлеты,  и  дни,
проведенные в Стоук-Ньюингтоне,
     считал чудеснейшей порой в своей жизни. Питомцы  его  не  чаяли  в  нем
души.
     Все это совсем не похоже на отталкивающий портрет,  нарисованный  По  в
"Вильяме Вильсоне".  Как  говорят,  впоследствии  Джон  Брэнсби  был  весьма
раздосадован тем, что имя его без изменения перенесено в рассказ, и не любил
говорить о По. Он заметил только, что мальчик, которого в  школе  знали  под
фамилией Аллан, ему нравился, однако родители баловали его слишком  крупными
суммами на карманные расходы. "Аллан, - добавлял он, -  был  умен,  упрям  и
своеволен". В последнем его  мнение  совпадает  со  свидетельствами  Джеймса
Гэльта.
     Единственным документальным источником сведений о жизни Эдгара в Стоук-
Ньюингтоне  являются  счета,  поступавшие  на  имя  Джона  Аллана  и   чудом
сохранившиеся до сего дня. Из них следует, что,  подобно  большинству  своих
сверстников, Эдгар предпочитал подвижные игры и не щадил  башмаков  -  одной
пары, как правило, хватало ему не более чем на месяц, после чего  требовался
ремонт. Общая сумма счета за летние месяцы 1818 года составляет  1  фунт  15
шиллингов 6 пенсов, куда входит стоимость двух пар туфель,  трех  починок  и
целой кучи шнурков, с которыми Эдгар расправлялся  гораздо  быстрее,  чем  с
башмаками.
     К сожалению, нам неизвестно, какие книги составляли круг его  чтения  в
тот период. Должно быть, он включал не только  учебники,  хотя  в  тогдашних
школьных  библиотеках  нелегко  было  найти  что-нибудь,  кроме  потрепанных
латинских  грамматик,  объемистых  учебников   арифметики,   орфографических
справочников и дешевых изданий Гомера, Виргилия и Цезаря. Водили ли детей  в
театр  -  сказать  трудно,  однако  повидать  достопримечательности  Лондона
Эдгару, видимо, удалось - по крайней  мере,  Тауэр  и  Вестминстер,  где  он
скорее всего побывал вместе с миссис Аллан во время каникул.
     Исследователи могут сколько  им  заблагорассудится  строить  теории  об
испытанных По в детстве литературных влияниях на том факте, что  как  раз  в
бытность его в Лондоне здесь  вышли  в  свет  "Кристабель"  и  "Кубла  Хан",
однако, вероятнее всего,  волшебные  их  строки  зазвучали  для  него  много
позднее. Ведь тогда это была "современная поэзия", которая находилась
     под строгим запретом в школах, где все еще царил Поп.  Сочинения  лорда
Байрона читали лишь молодые джентльмены из благородных семей, посмеиваясь  с
понимающим видом и пряча дерзкие вирши от невинных глаз сестер и невест. Что
до Шелли, то, даже если имя это и  было  известно  кому-нибудь  из  учителей
школы в  Стоук-Ньюингтоне,  кто  осмелился  бы  распространять  произведения
известного  безбожника  под  неусыпным   благочестивым   оком   преподобного
"доктора" Брэнсби?
     Каникулы и воскресные дни Эдгар  проводил  в  семье.  Джон  Аллан  имел
весьма  широкий  круг  знакомств  в  Лондоне,  однако  ни  литераторов,   ни
поклонников изящной словесности среди посещавших его дом  людей  не  было  и
вряд  ли  кто-нибудь  из  них  мог  пробудить  в  душе  мальчика  интерес  к
сочинительству. Чаще  всего  к  Аллану  приходили  такие  же,  как  он  сам,
торговцы, поддерживавшие деловые отношения с его фирмой. Обычными темами  их
бесед  были  текущие  цены  на  виргинский  табачный  лист  и  всякого  рода
превратности, постигавшие американские торговые суда.
     К концу пребывания Аллана в  Англии  его  дела  порядком  запутались  и
начали  принимать  весьма  дурной  оборот.  Конъюнктура  на  табачном  рынке
складывалась неблагоприятная, а рискованные авантюры, на которые он пускался
в надежде поправить положение, осложнили его еще больше. В марте 1820 года у
него случился приступ водянки, и вернуться в контору,  чтобы  свернуть  свою
коммерческую  деятельность,  он  смог  лишь  3  апреля.  По  возвращении  он
обнаружил, что его ограбил собственный клерк, о чем он не преминул  сообщить
своему компаньону Чарльзу Эллису письмом, помеченным как "личное",  в  конце
которого добавляет: "Все мы чувствуем себя вполне терпимо; мне,  разумеется,
уже гораздо лучше, Фрэнсис продолжает жаловаться на здоровье, Анна  и  Эдгар
чувствуют себя хорошо..."
     Последняя  финансовая  катастрофа  произошла  в  результате   досадного
недоразумения между "Эллисом и Алланом" в Ричмонде и "Алланом и  Эллисом"  в
Лондоне - оба отделения фирмы независимо друг от друга  предприняли  попытку
получить сумму в 2700 фунтов  стерлингов,  причитавшуюся  с  имения  некоего
мистера Гайля из Глазго, который задолжал старому Уильяму Гэльту.  Угодив  в
долги, сраженный неудачей, Аллан сдал внаем свой  лондонский  дом  вместе  с
обстановкой  (ибо  надеялся  еще  вернуться),  забрал  Эдгара  из  школы   и
приготовился отбыть в Америку. Повези. ему в делах больше, Эдгар По вырос бы
в Англии. 20 мая  Аллан  пишет  из  Лондона:  "Полагаю,  что  смогу  отплыть
июньским пакетботом и по прибытии  намереваюсь  предпринять  все,  на  какие
способен, усилия,  дабы  выполнить  наши  обязательства  перед  кредиторами.
Здоровье миссис Аллан лучше, чем обычно, Анна чувствует себя  хорошо,  Эдгар
тоже, что до меня, то я никогда не чувствовал себя лучше..."
     Несколько недель спустя, в конце июня  1820  года,  корабль,  на  борту
которого находились мистер Аллан и его семья, вышел из Ливерпуля и взял курс
на Нью-Йорк.
     За  годы,  проведенные  в  Англии  и  Шотландии,  Эдгар   По   приобрел
драгоценный  запас  ярких  романтических  впечатлений,  хорошую   физическую
закалку, каковой был обязан климату и спартанским  нравам  английских  школ,
некоторое знание латыни, поверхностное (и испорченное плохим  произношением)
знакомство с французским, а также  умение  решать  несложные  арифметические
задачи.
     Ко всему этому  следует,  быть  может,  добавить  вполне  укоренившуюся
самоуверенность и мальчишескую гордость. Кроме того,  юный  По,  задолго  до
большинства  своих   американских   сверстников,   увидел   зарю   грядущего
промышленного века: машины, приводимые  к  действие  силой  пара,  и  первые
железные  дороги.  Кругозор  его  расширился,   и   наследственная   болезнь
американцев - провинциализм - ему уже не угрожала, а его английский язык был
облагорожен длительным общением с уроженцами Альбиона.
     Эдгар По возвращался в Америку. Позади оставалось  чудесное  английское
местечко, запутанные таинственные коридоры и сводчатые спальни старой школы,
где прошла немалая часть его детства; впереди ждала полузабытая родина.



Глава пятая

     Путешествие из Англии  в  Америку  продлилось  тридцать  шесть  дней  -
обычный для того времени срок.  Мистер  Аллан  и  его  семейство  прибыли  в
Нью-Йорк
     21 июля 1820  года,  сопровождаемые  двадцатилетним  Джеймсом  Гэльтом,
который направлялся в Ричмонд, повинуясь воле своего богатого дядюшки.
     Корабли и  морские  просторы,  в  которых  находят  столько  очарования
одержимые жаждой приключений мальчишки - а Эдгаром она владела уже давно,  -
с  особенной  силой  притягивали  юного  По,  коль  скоро  можно  судить  по
написанным им позднее рассказам, действие которых так  часто  происходит  на
море. Вместе с Джеймсом Гэльтом он разделял будоражащие новизной впечатления
трансатлантического путешествия, своими глазами увидел полную  захватывающих
событий жизнь матросов на большом парусном судне. Не  могла  не  взволновать
его воображения и живописная сутолока лондонских и нью-йоркских доков.
     В те годы крупный морской порт, где теснились большие и  малые  корабли
самых  разнообразных  оснасток  и  назначений  -  грузные  и  неповоротливые
"купцы", юркие рыбачьи шхуны, черные, как дьяволы,  "угольщики",  белокрылые
красавцы фрегаты, - являл собой зрелище захватывающее и  романтическое  даже
для современников. Сверкающие на солнце паруса, покачиваемые волнами  темные
и  красновато-желтые  корпуса  с  белыми  полосами  вдоль  рядов  квадратных
иллюминаторов,  горящая  огнем   медь   корабельных   колоколов   и   тускло
поблескивающая пушечная бронза,  песня  налегающих  на  лебедку  матросов  и
скрежет исчезающей в клюзе якорной цепи - все это навсегда  запечатлелось  в
памяти двенадцатилетнего Эдгара По.
     2 августа супруги Аллан, Эдгар и мисс Валентайн приехали  в  Ричмонд  и
временно остановились у Чарльза Эллиса, так  как  старый  их  дом  был  сдан
внаем, а новый еще предстояло подыскать.
     Население маленькой столицы Виргинии в  двадцатые  годы  прошлого  века
достигало приблизительно двенадцати тысяч человек. Полуклассические  порталы
церквей и общественных зданий смотрели с холмов на утопающие в зелени  садов
белые домики; ниже, вдоль берега реки, тянулись доки  и  черные  приземистые
пакгаузы, из-за которых поднимался  густой  лес  мачт  с  реющими  на  ветру
разноцветными флагами. Фабрик в городе в те времена не было, и  над  крышами
виднелись лишь трубы домашних очагов.
     Окрестности - изрезанные  ручьями  луга,  топкие  низины,  непроходимые
заросли и бескрайние поля были красивы и живописны. По дну просторной долины
струила  своп  мутножелтые  воды  река  Джеймс,  уходившая   вдаль   широкой
извилистой лентой; временами, теснимая лесистыми  островками,  она  ускоряла
свой бег, разделяясь на узкие порожистые протоки. На заре  дремотную  тишину
раскалывал звон колокола или низкое  гулкое  гудение  сделанных  из  морских
раковин  рожков,  сзывавших  рабов  на  близлежащие  плантации;  разбуженное
утренним ветерком, колыхалось зеленое море табачных  листьев,  суля  богатую
прибыль хозяевам.
     Ни в какой другой местности Соединенных Штатов колониальные традиции не
сохранялись так долго, как в приморской Виргинии. Здесь гнездилась старинная
аристократия,  чья  жизнь  протекала  за  стенами  роскошных  особняков,   в
окружении подобострастных слуг и фамильных  портретов,  по  обычаям  некогда
процветавшей колонии, которых почти не коснулось дыхание перемен. По  улицам
Ричмонда разъезжали плантаторы верхом  на  чистокровных  скакунах,  катились
кареты местной знати с чернокожими кучерами на козлах и  ливрейными  лакеями
на запятках; губернатор, будь у него такое  желание  (а  оно,  как  правило,
являлось очень скоро), мог содержать при себе  по  меньшей  мере  герцогский
двор; здесь заседало  законодательное  собрание  штата,  а  в  местном  суде
произносили речи выдающиеся  юристы.  Блестящее  ричмондское  общество  жило
весьма насыщенной  жизнью,  в  которой  Алланам  вскоре  предстояло  принять
участие; в среде его  бытовали  любовь  к  изящным  искусствам,  уважение  к
традициям и наследственным титулам и кичливая местническая гордость.  Такова
была атмосфера, воздействие которой суждено было испытать юному Эдгару По.
     Семья Аллана недолго оставалась  у  Эллисов  и  уже  осенью  1820  года
переехала в свой новый дом, где Эдгар встретился с повзрослевшими товарищами
своих детских игр; и  хотя  узнать  друг  друга  было  нелегко,  нити  общих
воспоминаний по-прежнему крепко связывали их вместе.
     Среди вновь обретенных друзей был и  Эбенезер  Берлинг,  с  которым  По
познакомился когда-то в церкви.  Он  жил  со  своей  овдовевшей  матерью  на
Бэнк-стрит и, судя по всему,  сыграл  немалую  роль  в  важнейших  событиях,
происшедших в жизни Эдгара в этот
     период. Вместе они прочли "Робинзона Крузо" и вскоре стали  плавать  по
реке Джеймс в раздобытой где-то лодке - воображение По превратило ее позднее
в "маленькую прогулочную яхту",  упоминаемую  в  самом  начале  "Приключений
Артура Гордона Пима". Мысленно возвращаясь к этой  детской  робинзонаде,  он
пишет в 1836 году в журнале "Сазерн литерери мессенджер":
     "С какой любовью  воскрешаем  мы  в  памяти  те  волшебные  дни  нашего
детства, когда мы впервые в раздумье склонились  над  страницами  "Робинзона
Крузо"! Когда впервые  ощутили,  как  разгорается  в  нас  неутолимая  жажда
приключений, с трудом вчитываясь при неверном  свете  костра  в  эту  книгу,
строчка  за  строчкой  постигая  чудесную  ее  мудрость   и   с   трепетным,
захватывающим дух нетерпением открывая сердце ее пленительному,  колдовскому
очарованию. Но увы, дни необитаемых островов безвозвратно ушли в прошлое".
     В играх, увлекательных похождениях по окрестностям Ричмонда, налетах на
чужие сады и других, столь же отважных и  захватывающих  предприятиях  Эдгар
обычно бывал заводилой. Робость и боязливость,  свойственные  ему  в  раннем
детстве, исчезли, усердные занятия в школьных гимнастических залах в  Ирвине
и СтоукНьюингтоне сделали из него отличного бегуна и  прыгуна;  кроме  того,
пребывание в английских школах привило ему сноровку и вкус к кулачным  боям,
что, наверное, заставляло сверстников относиться к нему с должным уважением.
Чаще всего его спутниками, помимо Эбенезера Берлинга, бывали  Джэк  Макензи,
Роб Салли и маленький Бобби Стенард.  Давняя  склонность  Эдгара  к  веселым
розыгрышам еще больше усилилась, и проделкам его не было конца.  Однажды  он
даже появился в облике привидения  перед  засидевшимися  далеко  за  полночь
игроками в карты, наделав немало переполоху.
     Однако уже в ту раннюю пору характер его  начал  обнаруживать  странное
многообразие  противоречивых  черт  и  свойств,  которое   всегда   изумляло
современников и биографов и долго еще будет оставаться для мира загадкой. Он
был добрым и веселым товарищем  в  играх,  что  подтверждают  многочисленные
свидетельства друзей детства,  но  в  то  же  время  одиноким  и  болезненно
восприимчивым мальчиком. Его ум и душу уже смущали и тревожили тайны  бытия,
волновали  смутные  стремления  тонко  чувствующей  натуры  к  недостижимому
совершенству прекрасного. Найти им удовлетворение в повседневной жизни он не
мог и все чаще искал уединения, предпринимая первые робкие попытки  выразить
свои переживания пером и  кистью,  однако  плоды  своих  опытов  скрывал  от
посторонних  глаз,  предвидя  неизбежные  насмешки  сверстников  и  холодное
непонимание взрослых. Он приобрел страсть к чтению  и  собиранию  цветов,  а
оставаясь наедине с собой, мог часами предаваться мечтам.
     Сразу же по  возвращении  в  Ричмонд  Джон  Аллан  определил  Эдгара  в
"Английскую и классическую школу",  которую  содержал  некий  Джозеф  Кларк,
питомец   дублинского   Колледжа   Святой   Троицы.   Его   описывают    как
раздражительного, напыщенного и педантичного ирландца,  который  зарабатывал
на жизнь тем, что выполнял роль  духовного  наставника  при  юных  отпрысках
лучших ричмондских семей. Программа в этой школе ничем не отличалась от тех,
что были приняты  тогда  в  других  учебных  заведениях  подобного  рода,  и
включала в себя все те же латынь, французский и основы математики,  которыми
По занимался в английских школах. Впрочем, в Америке уже в то время делались
попытки преподавать родной язык в его  живой,  разговорной  форме  и  больше
знакомить учеников с созданной  на  нем  литературой,  по  крайней  мере,  с
произведениями уже признанных классиков -  Джонсона,  Аддисона,  Гольдсмита,
Попа.
     Занятия литературой, несомненно, ускорили расцвет и без того очень рано
проявившегося  поэтического  таланта  Эдгара  По.  Школьные  товарищи  стали
замечать в нем растущую склонность к  уединению;  часто,  оставив  игры,  он
запирался у себя в комнате и писал стихи. И то, что жажда творчества в  этом
подростке, которому едва исполнилось четырнадцать лет,  была  столь  велика,
что заставляла его сторониться обычных для его сверстников игр и  занятий  и
отдавать все больше и больше времени сочинительству,  сыграло  исключительно
важную роль в его жизни.
     В откровенно прагматической культуре, созданной  американским  народом,
чья судьба связана с покорением огромного континента, с суровой  борьбой  за
существование, превратившей практическую  полезность  вещей  в  единственную
меру их ценности, поэзия занимала обособленное и до пришествия лучших времен
весьма незначительное место. Придание этому
     искусству свойственной ему вещественной формы требует больших затрат  и
совместных усилий  немалого  числа  людей,  в  то  время  как  рыночная  его
стоимость ничтожна, и поэтому человека, избравшего поэзию своим  поприщем  и
средством самовыражения, общество склонно считать  либо  бездельником,  либо
сумасшедшим. В любом случае  занятие  это  представляется  окружающим  столь
никчемным, что они без зазрения совести отрывают поэта от  работы  по  самым
пустячным поводам. Столкновение с подобным непониманием неизбежно  порождает
в человеке, посвятившем себя поэзии, ощущение своей  чуждости  и  ненужности
людям. И лишь после его смерти вдруг обнаруживается, что творчество его было
неотъемлемой и чрезвычайно важной частью жизни отвергавшего его общества.
     Овладение  искусством  стихосложения  требует  длительного  и  упорного
труда, и приниматься за него любой поэт, желающий чего-то  достичь  в  своем
ремесле, должен как можно раньше. В противном случае к тому  времени,  когда
он вполне познает все секреты поэтического мастерства, он будет уже  слишком
стар, чтобы творить. И Эдгар По, подобно Китсу и Шелли, начал  писать  очень
рано. Некоторые из стихотворений, вошедших в его первую книгу, написаны  им,
по его утверждению, в возрасте четырнадцати лет, что  вполне  согласуется  с
многочисленными свидетельствами о его раннем развитии.
     Это были не обычные рифмованные  пустячки,  какие  все  сентиментальные
молодые люди в определенный период  жизни  приносят  порою  к  стопам  своих
первых возлюбленных, но целая "книга" стихов, в  которой  не  была  обойдена
вниманием ни одна хорошенькая девушка в городе.  Маловероятно,  чтобы  автор
пылал нежными чувствами сразу ко всем, и, ни в коей мере не умаляя прелестей
ричмондских красавиц, приходится предположить, что в тот момент юного  поэта
больше интересовало искусство как таковое, а не вдохновлявшие его музы.
     В 1823 и 1824 годах любовные стансы продолжали течь из-под  пера  юного
пиита, если верить рассказам нескольких ричмондских дам.  Большая  их  часть
адресовалась  очаровательным  питомицам   благородного   пансиона,   который
содержала  мисс  Джейн  Макензи,  сестра  миссис  Макензи,  в   чьей   семье
воспитывалась
     Розали. Между Эдгаром и прекрасными пленницами, томившимися в заточении
за стенами заведения мисс Макензи, завязалась  тайная  переписка.  Вместе  с
записками Эдгар часто посылал сласти и "оригинальные поэтические сочинения".
Он имел обыкновение делать карандашные наброски приглянувшихся ему  девиц  и
прикреплять  к  портретам  полученные  в  награду  за  преданность   локоны.
Маленькая Розалн, которая была в ту пору "чудным ласковым ребенком с  синими
глазами и розовыми щечками", верно служила им вестницей любви  до  тех  пор,
пока негодующая мисс Джейн и  вооруженная  шлепанцем  миссис  Макензи  самым
грубым образом не положили конец ее романтическим хлопотам.
     Розали обожала брата и часто виделась с ним в церкви и у себя дома, где
он часто бывал в гостях у лучшего своего приятеля Джека Макензи. Она повсюду
сопровождала двух друзей и старалась принимать участие во  всех  их  затеях.
Позднее ее привычка следовать за Эдгаром  стала  доставлять  ему  неудобство
из-за отклонений в умственном развитии  девочки  или,  точнее,  полного  его
прекращения в возрасте двенадцати лет. До этого она  развивалась  совершенно
нормально,  и  ничто  не  предвещало  несчастья,  причиной  которого   была,
вероятно, дурная наследственность. В результате сестра Эдгара По,  достигнув
полной  физической  зрелости,  в  мыслях  и   чувствах   навсегда   осталась
двенадцатилетней девочкой.
     Среди  многочисленных,  хотя  и  весьма  отрывочных,   а   зачастую   и
недостоверных сообщений современников о жизни По в этот  период  наибольшего
интереса заслуживают воспоминания полковника  Томаса  Эллиса,  сына  Чарльза
Эллиса, который в юности был в очень добрых отношениях с По и его  семьей  и
пишет, в частности, следующее: "Эдгар был очень  красив  и  в  то  же  время
обладал храбростью и мужеством,  удивительными  в  столь  молодом  человеке.
Среди своих друзей он поистине первенствовал  во  всем.  Он  в  совершенстве
владел искусством светского обращения, и в  городе  не  было  более  умного,
изящного и привлекательного юноши, чем Эдгар Аллан По". О  том,  что  в  это
время происходило в доме Джона  Аллана,  рассказывает  -  правда,  в  тонах,
гораздо менее восторженных, - Джек  Макензи:  "Мистер  Аллан  был  по-своему
хорошим человеком, однако Эдгар
     его не любил. Аллан был резок, придирчив и со своим длинным крючковатым
носом и маленькими пронзительными  глазками,  смотревшими  из-под  кустистых
бровей, всегда напоминал мне ястреба. Мне известно, что, гневаясь на Эдгара,
он часто угрожал выгнать его из дому и никогда не позволял  ему  забывать  о
том, что он всецело зависит от милости своего  благодетеля".  Алланам  очень
нравилось принимать у себя гостей, и на этих вечеринках и чаепитиях бывал  и
Эдгар, обычно с  кем-нибудь  из  друзей.  Иногда  ему  разрешали  устраивать
собственные вечера, на которые приглашали и девочек и мальчиков. Несмотря на
обаяние Фрэнсио и добродушную веселость "тетушки Нэнси",  на  таких  приемах
царил чопорный этикет, ибо Джон Аллан явно стремился привить Эдгару нарочито
"благородные"   манеры,   предписанные   тогдашним   хорошим    тоном,    но
соответствовавшие скорее воспитанию  и  склонностям  самого  Аллана,  нежели
обычаям высшего виргинского общества.
     Впрочем, все эти церемонии, какими бы важными ни казались  они  мистеру
Аллану, наверное, не слишком занимали Эдгара в ту пору. Свое время он  делил
между   мечтаниями,    сочинительством    и    беззаботными    мальчишескими
развлечениями. Он любил тайком убегать  с  приятелями  на  реку,  к  большой
заводи чуть пониже водопадов, где они обычно купались и  удили  рыбу.  Такая
вольная жизнь была ему очень по нраву. Здесь же, на реке Джеймс, он совершил
и "великий подвиг", который еще в юные годы окружил  его  имя  байроническим
ореолом. По весьма гордился своим атлетическим достижением и уже в 1835 году
писал редактору журнала "Сазерн литерери  мессенджер"  по  поводу  какого-то
упоминания этого случая, вошедшего в Ричмонде в предание: "Автор  сравнивает
мой заплыв с тем, который совершил лорд Байрон, хотя никаких сравнении между
ними быть не может. Любой пловец из тех, что  бывали  тогда  "у  водопадов",
переплыл бы Геллеспонт и не почел бы это за большой подвиг. Я проплыл  шесть
миль от пристани в Ладлоу до Уорвика под жарким июньским  солнцем,  двигаясь
против течения - едва ли не самого сильного,  какое  помнят  на  этой  реке.
Проплыть же двадцать миль в спокойной воде было бы сравнительно легко. Я  не
задумываясь решился бы переплыть Дуврский пролив от Дувра до Кале".
     Эдгар сделался героем дня. Посмотреть на начало заплыва собралась целая
толпа народу. За отважным пловцом следовал в  лодке  новый  директор  школы,
мистер Берк, а вдоль берега шумной ватагой шли друзья, среди которых  больше
всех переживал маленький Роб Стенард,  считавший  своего  старшего  товарища
образцом самых блестящих доблестей и  совершенств.  Несмотря  на  разницу  в
возрасте, Эдгара и Роберта связывала крепкая дружба, в которой первый  играл
роль доброго  покровителя  и  защитника,  а  второй  -  верного  спутника  и
оруженосца.
     Благополучно достигнув цели, Эдгар с триумфом возвратился  домой.  Весь
город только и говорил, что о  юном  храбреце.  Неудивительно  поэтому,  что
маленький Роб пригласил к себе  домой  своего  знаменитого  друга,  чтобы  с
гордостью продемонстрировать всей семье, которая,  без  сомнения,  была  уже
наслышана о его уме, смелости и прочих достоинствах.  Таково  уж  счастливое
свойство всех героев, что они напрочь лишены недостатков.
     Так Эдгар познакомился с  миссис  Джейн  Стенард,  матерью  Роберта,  и
встрече этой суждено было пробудить в нем первое сильное чувство  и  вызвать
бурный прилив поэтического вдохновения.
     Судя по свидетельствам знавших  ее  людей  и  сохранившемуся  портрету,
миссис Стенард была женщиной  редкостной  красоты,  отмеченной  классическим
совершенством черт. Мода того времени с ее  скульптурной  строгостью  линий,
которые  придавали  женщине  некое  сходство  с   величавыми,   исполненными
благородства античными статуями, как нельзя более подходила этой царственной
красавице. Ее отличали удивительная душевная теплота  и  тонкость,  доброта,
приветливость и какоето особое светлое  очарование,  не  поддаться  которому
было невозможно. Она жила в прекрасном, залитом солнцем доме, и от всего  ее
существа, казалось, исходил  мягкий  ласковый  свет  -  такой  она  навсегда
запомнилась молодому поэту.
     Домой По возвращался точно в дивном сне, от которого он так вполне и не
пробудился до конца жизни. В Джейн Стенард, "Елене" его  грез,  он  обрел  и
идеал для рыцарственного  юношеского  поклонения,  и  полного  сочувствия  и
понимания друга, на чей суд  он  приносил  первые  плоды  своих  поэтических
усилий. Что значила для него эта женщина, дано понять
     лишь одинокому начинающему поэту, боготворящему красоту.
     В последующие несколько лет Эдгар часто бывал в  доме  миссис  Стенард.
Оба они были из тех наделенных исключительной глубиной  и  тонкостью  чувств
натур, что обитают духом в  прекрасном  и  неведомом  мире  воображения,  за
дальним  пределом  которого  простирается  бескрайнее   сумеречное   царство
безумия. Обоим суждено было в меланхолическом  помрачении  пересечь  роковую
грань, Эдгару - лишь на краткие мгновения, каждый раз возвращаясь  к  свету.
"Елене" - чтобы до конца дней своих затеряться в сонме блуждающих там жутких
теней. Между этими родственными душами  тотчас  возникли  узы  инстинктивной
симпатии. Лишь на миг до того, как их разделила тьма, пальцы их сплелись,  и
в этом  прикосновении  Эдгар  хотя  бы  однажды  испытал  счастье  полное  и
безграничное.

     Но хоть в мечтах, а счастлив был тогда я
     И к ним пристрастье ввек не обуздаю(1),
     написал он спустя три года в своей первой книге.
     -----------
     (1) Перевод Ю. Корнеева.


     Встреча  эта,  имевшая  огромное  значение  для   По,   была   поистине
драгоценным даром судьбы. Соединенные в одном человеке, он  нашел  и  первую
настоящую любовь, и материнскую нежность, в которой нуждался больше всего на
свете. Никто не знает, о чем они говорили, оставаясь вдвоем, однако  минуты,
проведенные в  беседах  с  нею,  принадлежат,  должно  быть,  к  тем  редким
мгновениям в жизни Эдгара Аллана По, когда в  его  отношениях  с  окружающим
миром воцарялась гармония.
     Их разлучила болезнь, помутившая взор  "Елены"  и  заслонившая  от  нее
Эдгара. Разум Джейн Стенард угасал. В апреле 1824 года она умерла в возрасте
тридцати одного года. Во второй  раз  смерть,  столь  часто  вторгавшаяся  в
судьбу По, отняла у него дорогое существо.
     Существует  предание,  что  По   нередко   приходил   на   ее   могилу,
подтвержденное признанием, которое он сделал другой Елене много лет  спустя.
Горе, причиненное ему этой утратой, было столь велико, что  не  осталось  не
замеченным даже мало знавшими Эдгара По людьми.  То  была  самая  высокая  и
прекрасная  любовь,  когда-либо  жившая  в  человеческой  душе.  Надпись  на
надгробном камне, под которым покоится прах Джейн Стенард, теперь почти  уже
не видна, однако в памяти потомства останется навеки другая эпитафия:

К ЕЛЕНЕ

     Елена, красота твоя
     Мне - словно парус морякам,
     Скитальцам, древним, как земля,
     Ведущим корабли в Пергам,
     К фригийским берегам.

     Как зов Наяд, мне голос твой
     Звучит за ропотом глухим
     Морей, ведя меня домой,
     К сиянью Греции святой
     И славе, чье имя - Рим.

     В алмазной раме у окна
     Вот ты стоишь, стройна, как взмах
     Крыла, с лампадою в руках Психея! - не оставь меня
     В заветных снах!(1)
     -----------------
     (1) Перевод Г. Кружкова.